Паду к ногам твоим - [20]

Странным было это сватовство. Словно боясь остаться в проигрыше, за столом просто-напросто торговались. Невеста выспрашивала:

— Где ж вы, женишок мой, работаете? Может, и хозяйство держите?

Жених выдыхал внутренний жар: «Ф-фу!» — и, самодовольно поглаживая живот, отвечал:

— По частному подряду я… Нанимаюсь…

— Шабашник! — неожиданно вставил Сенька. Говорил про себя, но так уж получилось, что выпалил вслух.

— Семен, как тебе не стыдно? А еще пионер! В комсомол, наверно, собираешься? Ступай отсюда, занимайся! — отчитала его мать. Уходя в горницу, Сенька думал: «Нашла жениха… бочку крашеную».

— А хозяйство… — невозмутимо продолжал жених. Сальный горбок на шее покрылся потом, и вроде б его посинили. Под грозовую тучу. — Как же? Имеем и хозяйство. Бог не обижает. В сыновьях у бога-то ходим… Дом хороший, с подвалом, кухней в отдельности. Если поладим — этот продадим, перейдем в мой.

— А если в мой? — прервала невеста.

— Но мой же просторный, с удобствиями.

Споря, невеста привстала:

— Пейте ж, пейте, гостюшки мои дорогие. Помидорчиками, картошечкой, огурчиками закусывайте. Все-то я своими рученьками заготовила. Рученьки мои ценные…

Звенели стаканы, однако разговор не менял темы. Это чувствовалось и в приглашении, и в звонком наигранном смехе.

— Продали мой дом, издержали денежки и — ступай, Евланья Архиповна, по миру считать версты, а?

— Ну, зачем же так? — противился жених. — Я же имею серьезное намерение. Мои руки тож ценные. По другой части — плотницкой…

— Хорошо, — кажется, отступила невеста. — А вдруг с тобой беда какая? — при этих словах свахи перекрестились, а жених, натянуто улыбнувшись, изрек:

— Без обид будь сказано: типун те на язык!

— На что же станем жить? Есть, пить, одеваться?

— У меня сбережения. Небольшие, но… Расплох стренем спокойно, без волненьев.

— Дайте подумать. Замуж-то — не напасть, да как бы замужем не пропасть.

Евланьюшка встала. Это означало, что торг окончен. Жених и сваты, почти слова не уронившие за столом, тоже встали. Да с неудовольствием. И кольнули невесту: «С умом — подумаем, и без ума — сделаем». И мы, мол, не лыком шиты, знаем красивые слова. Одевшись, распрощались, натянуто улыбаясь, и вышли. Евланьюшка не держала их. Только вслед, когда уже захлопнулась дверь, сказала:

— Валите. Туда и дорога.

Посмотрела на стол, тяжело вздохнув, развела руками (ее любимый жест):

— Вот жрут, а? Ба-ах, мне бы на неделю хватило. И как же я так, одна-то одинешенькая, неэкономно живу-у.

14

— А вон еще идут… сваты, — говорил Сенька. И в голосе, и в глазах было нескрываемое ехидство. Мать подбегала к окну и, затаив дыхание, смотрела: куда повернут люди? на мостик, к ним, или?.. Если проходили мимо, нахмурив брови, бросала сердито:

— Ну, ты! С одним, правильным, жизни не знала да еще… сопляк какой-то! Слышала, слышала: хорошо сказывали о нем, о покойничке. Для людей-то он вон какой добренький был, — и утирала глаза, — но не для меня… Ах, Алешенька, я ведь так тебе верила! А ты, оказывается, поступал по-своему. Обманывал. Придет, бывало, с получкой, вздохнет: нет, Евланьюшка, нынче заработка — война. А деньги-то вон куда шли. Мне бы теперь…

Если сворачивали к ней (а так чаще всего и случалось), она хлопала в ладоши и произносила так, словно готова была упасть в обморок:

— Ба-ах! И верно. Да что ж это… отбою нет. Ты, Сенечка, не убегай. Ты помоги мне, сынок. Вот посуди: нужен нам заступничек или нет? Как жить без отца-то? Не только люди, вороны глаза выклюют…

Евланьюшка, хмельная от такой чести, вновь принималась жарить и парить. Ей и на ум не приходило, что женихов-то привлекает не она сама, вернее, не столько она сама (хотя выглядела неплохо, совсем неплохо для невесты в сорок лет), сколько ее добро. В доме Евланьюшки, думалось им, нет только птичьего молока. Предупредительные ежевечерние выстрелы, запоры, отменный пес — для чего все это? Пустой амбар, известно, не закрывают на замок. И сторожа не выставляют.

Евланьюшка, гордясь тем, что она теперь не зеленая девочка, что ее теперь, как глупого воробья, на мякине не проведешь, отчаянно торговалась. И сваты уходили ни с чем.

Только однажды она получила достойную отповедь:

— Прости, душенька, но тебе не муж нужен, а слуга. Да не с пустыми руками. Но сорвешься. Алексей был простофилей. Да бог простит ему! В могилу-то не шахта, а ты загнала. Но с других… сорвешься! Возок семейный — знай, милая! — сообща везти надо. Ты ж наверху только сидеть привыкла. Да понукать. Не выйдет!

Евланьюшка, выпроводив гостей, погрозила кулаком и сказала:

— Нет, врете! Не сорвусь. Уж теперь я выберу себе. Захочу — и ножки мыть будет.

Александр Денисович Дранкин, полненький, пузатенький, как кум Андреич, только улыбчивый, очень ласковый, пришел к Копытовой без всякого сопровождения. Евланьюшка придержала собаку, пропуская его во двор, усмехнулась:

— Не на квартиру ли проситься вздумал? Так я не пускаю на квартиру. Нет, нет, можешь даже не заикаться.

Дранкин, не дожидаясь, пока войдут в избу, схватил Евланьюшкину руку и галантно, как в старых пьесах, поцеловал шумно.

— Меня звать Шаник, — представился он, кланяясь и отступая от Евланьюшки. — Лучшего мужа вам, гражданочка… ммм?..