Паду к ногам твоим - [19]

Кум с неохотой распалил вторую самокрутку, потом третью. Встал злой, колючий.

— Спасибо за угощенье…

— А что ж кума? Родила иль нет?

— Покамесь дома, — он глянул на нее уничтожающим взглядом. Ушел. Евланьюшка сокрушенно развела руками:

— Ба-ах, обиделся: не угостила. Да чем же мне теперь угощать? — Взялась за голову. — А как упала я сегодня, как упала. Во весь пласт, прямо затылком. Разламывается головушка. Хоть что — стрясла мозги. Звенит, звенит. Редьки вечерком привяжу…

И застонала. Как-то не по-человечьи: ммых-ыых! ммых-ыых! Заржавленную тупую пилу когда тянешь-тянешь да разозлишься и дернешь со всей силы, тогда вот такой звук в ушах прыгает: ммых-ыых! ммых-ыых!

Смотрит Сенька на мать, молчит. А она жалится:

— Болит и болит головушка. Кружится. Прямо вот этим местом ударилась. Ты, Сенечка, управился бы…

Сенька теперь носил воду, уголь, кормил поросенка, закрывал окна, стайку, погреб. Как только сгущались сумерки, брал ружье, выходил на улицу и, отвернувшись, закрыв глаза, стрелял вверх. Чтоб боялись воры.

Все заботы отца нес исправно. Быстрей бы, что ли, рожала кума Нюрка: много для одного забот.

Хотя и стрелял Сенька вечерами, а воры стали приходить все чаще и чаще. То лезли в хлев, то старались открыть ставень, то возились на погребе. Мать, услыхав шорох, соскакивала с койки и трясла Сеньку за плечи:

— Вставай! Слышишь? Во-оры…

Сонному, ничего не понимавшему, совала в руки топор и тащила к двери.

— Матерись! — дышала в ухо. — Я вам… голову, мол, отхвачу. Мужиков воры боятся. Матерись!

С матом у Сеньки никак не получалось. Мать злилась на него, сердито толкала в спину:

— А еще в детском доме рос…

Утром она, всыпав собаке за плохую службу, тщательно, как сыщик, осматривала дом. Но ни подкопов, ни следов взлома, ничего не было.

— Вот ироды, — говорила она. — Да как же они намастерилися! Ба-ах! Не заприметишь… Это, хоть что, ключи точут. Жди, Евланьюшка: вот-вот пожалуют к тебе ночные гости.

13

Когда мать куда-то уходила, она раскладывала по окнам мелочь. Сенька смотрел на тусклые медяки и думал: «Хитрая… Проверяет…» Он брался за уроки. Историю сразу откладывал в сторону: надоело крепостное право! Да и у Сергея Андриановича всегда можно выкрутиться. Надо только встать и сказать:

— Сергей Андрианович, а бог все-таки есть. И домовой есть. Вчера тетка Нюрка говорила: душил ее…

Сергей Андрианович до самого звонка будет убеждать искренне, азартно, что бога нет и что домовой — это совсем не домовой, а когда человек спит на спине и у него кровь останавливается.

Сенька взялся за грамматику. Русский язык, конечно, не история. И учителка строгая, не увильнешь. Но вдруг вспомнилось, что вчера возле него слишком уж подозрительно вертелась Маруська. «Ага, думает, я с ней дружить буду? Держи карман шире! Пусть льнет к Витьке-ябеднику: на его конфетки позарилась…»

На русском вчера гудели. Не открывая рта, чтоб учительница не смогла определить: кто? За вредность ее так проучали. На урок позвали директора. И он долго ругался.

— Надо торопиться жить. С засученными рукавами, с душой горячей жить, а вы?

И Сенька задумался: как это торопиться жить? Отец торопился жить? Но в сенцах зашумели, затопали и отвлекли от мысли. В избу, во главе с Евланьюшкой, ввалилась подвыпившая компания.

По деревне Киселевке

Проходили три девчонки…

«Опять сваты», — подумал Сенька. К матери теперь почти каждый день сватались.

— Сеня, живо в погреб! Достань огурчиков, помидорчиков.

Евланьюшка свою песню ведет: не знает она никакой деревни Киселевки! Хмельна Евланьюшка, очень хмельна, но голос… сердце пощипывает:

Расскажу ль я, расскажу-у тоску

Ох, ветру буйному-у.

Как несе-ет мне ветер буйны-ый

Да весть нерадо-остну-у:

Закатилось мое солнышко желанное,

Уж па-а-ал, помер мой серде-ечный дру-уг…

— Заберем мы тебя, певуньюшка! — говорили Сенькиной матери. — И праздники ж у нас будут! Погулять, повеселиться любим: есть на что…

Евланьюшка посмеивается. Сама радость! И довольна, довольнехонька, что приглянулась. Кто-то из гостей, напомнив хозяйке о своих обязанностях, выводит густым басом:

— Сведи, сведи господь ва-ас и накорми на-ас…

Евланьюшка спохватилась:

— Ах, гостюшки! Женишок мой, сватьюшки… Да садитесь. Человек по сердцу — половина венца, — и засуетилась, захлопотала у печки. На черной чугунной сковороде зашипело, запотрескивало сало. И вкусно запахло шкварками.

Гости сели за стол. Мать налила графин пива. Тарелочку поставила с мелко нарезанными огурцами. Залила их постным маслом. Масло янтарное, растеклось, как мед. Ешь только. И еще поставила мать сковородку с жареной картошкой, большую миску с красными солеными помидорами.

Прижался Сенька к косячку, глядит жалобливо: не для него такая вкуснящая еда.

Жених с невестой сели друг против друга. Так каждому лучше видеть «свою судьбу». Жених — морда кирпича просит. На шее сальный горбок колышется. Чего она нашла в таком? Матери он не говорил «люблю» или: «Евланья Архиповна, мы люди немолодые, давай поженимся…» По-своему определил все, одним словом — «сойдемся». А нос-то опустил в самую тарелку, будто тайну открыл этим словом. И опасался: вдруг подслушают!