Падение Кимас-озера - [12]

Они стояли оторопев.

В моей левой руке уже была граната, в правой — наган.

— Пока я с вами вел беседу, мои товарищи окружили селенье, ни один из вас не уйдет живым, если будете драться. Сдавайтесь!

Здесь Курки, а вслед за ним и я, взглянули в окно.

Метрах в пятидесяти, рассыпавшись цепью во главе с товарищем Лейно, шло мое отделение, быстро приближаясь к нам.

— С другой стороны два взвода. Сдавайтесь!

Никто из белых не успел ничего ответить, как под тяжелым ударом валенка дверь распахнулась, и в комнату влетел Лейно.

Увидев белых, он, размахивая гранатой, крикнул:

— Руки вверх!

Все находившиеся в комнате подняли руки.

В эту секунду на улице раздался глухой револьверный выстрел.

— Ты держи их здесь! — крикнул я Лейно, выскочил на улицу и приказал одному из товарищей с винтовкой встать у окна.

Тойво вбежал в избу помочь Лейно разоружить белых.

Снова раздалось несколько выстрелов.

Пробираясь задами деревни, отстреливаясь, уходил офицер.

Револьверные выстрелы принадлежали ему.

Ружейный же выстрел вырвался из соседней избы.

Я снял с плеча винтовку и медленно стал целиться.

Офицер уходил, и это был, несомненно, Ласси.

Я нажал на спусковой крючок. Он не поддавался. Выстрела не произошло. «От мороза, что ли?» — вспомнил я рассказ Раухалахти в санитарном вагоне. Я нажал еще сильнее.

Отдача была сильная.

Офицер рухнул в снег.

Я пошел к нему.

А так как лыжи мои остались у крыльца, я шел медленно, зачерпывая в валенки снег.

Выстрелы в деревне не прекращались, но становились все реже и реже.

Из леса выходили уже передовые бойцы нашего отряда.

Позади меня шел Лейно.

Офицер пытался приподняться на локте.

— Ласси! — крикнул я уже почти исступленно. — Ласси, наконец-то мы можем окончить здесь наш диспут.

От неожиданности он даже приподнялся и, увидав меня, поднял маузер.

— Я не увижу моей великой Суоми, и тебе, Матти, уже не купаться больше в ее озерах, — горестно сказал он и вдруг, выплевывая изо рта кровь, крикнул: — Продавшейся красной собаке — собачья смерть! — и выстрелил.

Ласси был отличным стрелком, но гнев и рана сделали его руку нетвердой. Пуля прошла капюшон и оставила в нем дыру.

— Ты опять не попал, Ласси, а вот я попаду...

Он снова поднял револьвер, почти касаясь моего полушубка его дулом.

Я опустил приклад.

Выстрела маузера не последовало.

Я знал Ласси с детства. Он сын хозяина лесопилки, на которой работал мой отец.

Во время империалистической войны многие финские буржуа, надеясь получить независимость из рук победителей-германцев, тайно, через шведскую границу, посылали своих сыновей обучаться в Германии воинскому искусству.

В Германии была даже организована для них особая военная высшая школа — так их было там много.

Можно с уверенностью сказать: девяносто процентов финского комсостава — германской выучки. Организаторы белой гвардии, шюцкора — они; командиры карательных отрядов Маннергейма — они; убийцы тысяч рабочих — они.

Германская армия была разбита, Красная — победила.

Так вот Ласси вместе с другими буржуями отбыл нелегально в Германию и во время революции прибыл оттуда уже законченным белым офицером.

Был митинг на лесопилке. Выступил Ласси, выступил и я, приехавший на побывку из Гельсингфорса. Мы установили на заводе Ласси восьмичасовой рабочий день и организовали завком, а когда пришли в контору проверить конторские книги, Ласси отказался дать их нам и сказал: «С такими негодяями и грабителями, как вы, придется говорить языком оружия».

Он тогда пропал с поля зрения, но теперь мы поговорили все-таки друг с другом языком оружия; это может подтвердить дыра в капюшоне моего балахона, это мог подтвердить и Лейно, если бы...

Я обыскал труп Ласси, добыл документы и пошел обратно в деревню.

Тут только я понял, как нестерпимо я устал и что не в силах сделать дальше ни шага...

Не помню, как я добрался до избы.

Отряд наш уже располагался на привал. Антикайнен распоряжался, высылая вперед новую разведку.

Посреди улицы лежал, раскинув руки, убитый финский офицер.

Я его не знал.

* * *

Я свалился, как сноп, на пол, не дойдя даже двух шагов до скамейки. Может быть, меня перекладывали, может быть, по мне ходили, — я не знаю, ничего не помню. Я спал глубочайшим сном.

Но спать можно было не больше трех часов.

В двенадцать часов дня надо было уже выходить и итти на Челку.

Из-под моей головы вытянули подушку.

Так я проснулся. Хейконен держал в руках подушку.

— Чего ж ты взял у бабушки подушку? — укоризненно сказал он, передавая подушку старой хозяйке.

Она встала с печи и, держа в руках подушку, стала его о чем-то нерешительно спрашивать.

Хейконен пристально смотрел на нее голубыми своими глазами и старался успокоить ее.

— Так вы в самом деле красные? — наконец, расхрабрившись, громко спросила она командира.

— Разве ты не видишь, как мы расправились с лахтарями?

— Видишь ли, родной, офицеры говорили, что на триста верст вокруг нет ни одного красного. Даже красная птица сюда не залетит, не то что красноармейцы. Вот почему я и сомневаюсь. Вот и подушка...

— А ты, бабка, не сомневайся, а лучше посмотри на красные наши звезды.

Этот аргумент, очевидно, убедил старуху окончательно. Сморщенное, как печеный картофель, лицо ее засияло, таинственность, наполнявшая каждое движение, исчезла.