Падение Икара - [8]

— Рад тебя видеть, отец мой! — Тит дружелюбно протянул руку Дионисию. — Ты, верно, дал мне вчера такого же напитка, каким Медея[26] усыпила дракона: я проспал почти до твоего прихода. И я совсем здоров. Благодарю тебя! — И он протянул старику маленькую золотую монету.

Дионисий мягко отвел руку Тита:

— Ты помнишь, что Сократ не брал денег со своих учеников — не желал торговать мудростью. А я не хочу торговать умением облегчать страдания. И я даже не имею права на твой дар: он по справедливости принадлежит моим учителям.

— У кого же ты учился, отец мой?

— У многих. В раннем возрасте — у отца, он был хороший врач. Потом поехал на остров Кос[27] к знаменитым тамошним врачам. Несколько лет работал в Александрии[28] с большими учеными. И очень многому научился я знаешь у кого? У здешних крестьянок, у простых деревенских старушек, которые имени Гиппократа никогда не слыхивали! Каких только целебных трав они мне не приносили! Какие лекарства научили составлять! «Питье Медеи» изготовлено по их рецепту.

— Ты и виликом стал, чтоб взять побольше уроков у наших старух?

Дионисий не успел ответить. Дверные шипы со скрипом повернулись в пазах, и в комнату вошел, старательно сдерживая привычный шаг вприпрыжку, Ларих со своим огромным подносом, на котором, кроме маслин и хлеба, были еще яйца, миска каши, поверх которой узором лежали тонкие луканские колбаски[29], вареная капуста и несколько громадных кистей винограда. Посредине красовалась жареная курица. Дионисий отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

— Когда я тебе все это заказывал? — недовольно проговорил Тит.

— Бесценный гость, я не могу видеть, как ты голодаешь! Мне не нужно никаких денег, — нужны твои силы и здоровье. Разве можно поправиться на каких-то жалких маслинах! Не отвергай дара, предложенного от чистого сердца. Мне воздаст за него Зевс, покровитель странников! — Ларих благоговейно возвел глаза к потолку. — Не лишай меня его милости. Что значат по сравнению с ней какие-то жалкие сестерции! — Ларих чуть не плюнул от презрения к этим жалким сестерциям. И вдруг искренне и просто добавил, приветливо глядя на Тита: — Кушай на здоровье, дорогой гость, поправляйся! — и, низко поклонившись, сразу исчез, словно растаял.

— Ну и пройдоха! И захочешь рассердиться — не рассердишься!.. Дионисий, пообедай со мной. Я уже не помню, когда за моим столом сидел друг. Курицу этот ловкач расхваливал по справедливости.

— Я мяса не ем — начитался, знаешь, Пифагора[30].

— А мне его есть доводилось не часто… Бывало, отобьешь от волка полузагрызенного козленка, вот и жаркое. Но вот яйца, каша, виноград… Вино он не забыл?

— Тебе вина нельзя: может вернуться лихорадка.

— Хорошо, не надо. Вместо вина будет рассказ о том, как ты стал виликом.

Дионисий засмеялся:

— Не жди ничего необычайного. А в наказание за твое любопытство я поведу рассказ издалека. Лет семь… нет восемь назад — я уже года три, как жил в Риме, — за мною чуть свет прислали носилки, и четверо здоровенных молодцов домчали меня к богатому особняку на Палатинском[31] холме, так что я и опомниться не успел. Дорогой какой-то юнец, не то раб, не то отпущенник, силился объяснить на какой-то диковинной смеси языков — был тут и греческий, и египетский, и латинский, — что с его господином стало вдруг плохо. Меня провели через огромный пустой и холодный атрий[32] в большую столовую. Людей было полно; одни лежали прямо на полу, другие на ложах. Тяжелый храп, пьяное бормотанье, разбитая посуда, лужи вина, чад от светильников, приторный запах благовоний, растоптанные цветы… Навстречу мне поднялся огромный молосс[33] — и такой благородной показалась мне эта собака среди всех этих гнусных пьяниц! Она оберегала как умела своего хозяина, она одна! А хозяин лежал белый как мел, и салфетка, которую он прижимал ко рту, была вся в крови. Худой, долговязый… Я сразу увидел, что у него чахотка. И такой страх, такая мольба о помощи была у него в глазах (говорить он не мог), что сердце у меня перевернулось.

— А стоило помогать?

— Человеку всегда стоит помочь. И врач обязан помочь.

— Даже убийце?

— Даже убийце. Передо мной и лежал убийца — только убивал он себя. С какой беспутной расточительностью швырял он свои силы, здоровье, молодость — все, чему нет цены и нет возврата. И швырял даже без удовольствия, даже без увлечения — так, от нечего делать. Был он неглуп, образован, ездил по свету, жил в Афинах, на острове Родосе; слушал наших лучших ораторов, посещал философов. И все с него скатывалось легко и сразу, как дождевая вода с островерхого стога: ничто не задело сердца, ничто не засело в голове. Ему все было безразлично; он никого не любил, кроме своего молосса (правда, из всех, кто его окружал, только он и стоил любви), никого не ненавидел. О политической карьере — он мог ее сделать: у него были и богатство, и связи, и старое блистательное имя Метеллов — он и слышать не хотел. Он вообще ничего не хотел. Его встряхнула только болезнь: он испугался смерти. Это было, по-моему, его первое настоящее чувство. Меня этот двадцатилетний великан слушался, как ребенок. Мне не раз казалось, что молчаливой мечтой его было встретить человека, который стал бы им распоряжаться.