Падение Икара - [7]

Тит Фисаний

Подействовала ли на Лариха двойная плата, которую он взял с незнакомца, испугался ли он его по-настоящему, но только спальню ему он отвел действительно лучшую, куда он пускал только самых важных гостей. Это была маленькая комнатка с квадратным маленьким окошечком бей стекла, с деревянной ставней, приделанной изнутри. Окошечко выходило в огород, и крепкий аромат теплого осеннего вечера стоял в комнатке. В углу находилась кровать на точеных деревянных ножках с крохотными кружочками из слоновой кости, искусно вделанными в дерево (Ларих очень гордился этой кроватью); возле кровати на низеньком круглом столике, ножки которого местный помпейский столяр хотел сделать в виде львиных лап, но сбился на что-то напоминающее скорее конские копыта, был поставлен самый большой в гостинице светильник — лодочкой с десятью фитилями, Ларих зажег, правда, только два. Простая табуретка довершала убранство комнаты.

Когда Дионисий вошел, человек, лежавший на кровати, резко, но с видимым усилием приподнялся на локте. Пламя осветило его лицо, и Дионисий чуть попятился назад: «Воин перед битвой», — пронеслось у него в голове. Жестокая усталость и явное физическое страдание не смогли стереть с этого изможденного, похудевшего лица выражение страстной решимости, которая жгла этого человека сильнее, чем огонь лихорадки. Спутанные волосы, чуть тронутые сединой, падали на тяжелый квадратный лоб; пристальный, сверлящий взгляд темных, глубоко посаженных глаз словно пронизывал человека; тонкие, плотно сжатые губы небольшого, правильно очерченного рта, казалось, уже не смогут раздвинуться в улыбке. Левую щеку незнакомца от виска до подбородка пересекал шрам, который еще больше подчеркивал мужественную красоту этого сурового лица. Он смотрел на Дионисия, не говоря ни слова, не делая ни одного жеста.

Старик подошел к кровати и взял незнакомца за руку: она была сухая и горячая.

— Привет тебе, странник! (Рука, которую держал Дионисий, дрогнула.) Я врач Дионисий, сын Никия, афинянин. Позволь мне осмотреть твои раны; может быть, я и помогу тебе.

Больной кивнул и тяжело опустился на кровать. Дионисий осторожно откинул тяжелый плащ, которым был укрыт путешественник, и приподнял короткую, солдатского покроя тунику[23], подол которой заскоруз от крови. Бедро вспухло и посинело; кровь засохла на множестве ссадин.

Пока Дионисий обмывал раны, чем-то их смазывал и готовил перевязку, незнакомец не сводил с него глаз. Лицо его как-то посветлело и потеплело, и голос, когда он вдруг заговорил, звучал дружелюбно и ласково:

— Благодарю тебя, отец мой, что ты пришел. Я так рад, что ты грек! Я сразу это увидел и по твоему лицу, и по твоему обхождению, и по говору: ты чуть картавишь. — Незнакомец перешел вдруг на греческий: — Я рад, что ты из Афин. Как я люблю ваших поэтов и писателей! Люблю этот город да и твой народ, Дионисий! Приветливый, веселый, мягкий — и несчастный. Есть ли сейчас счастливый народ?.. Да брось ты возиться с этими синяками, мне от них чести мало: я нажил их не в бою, а в драке, и дрался-то всего-навсего за грязную, как сажа, и тощую свинью… Ты не удивлен?.. Врачу не полагается ахать? Улыбаешься, отец мой, и ничего не спрашиваешь? Ты крепко запомнил урок Гиппократа[24]: спрашивать только о том, что поможет при лечении. Ты не должен спросить, откуда такой кровоподтек?

— Я знаю это, и не спрашивая, сын мой: тебя ударили очень сильно и чем-то очень тяжелым.

— Да, отец мой. Дело было так. Я проходил мимо какой-то очень бедной хижинки; около стояла старушка и своими слабыми руками старалась оттолкнуть верзилу легионера, который совсем уже собрался проткнуть мечом горло ее свинье. Я отколотил негодяя так, что он не ушел, а уполз со двора; за мечом ему придется слазить на дно Сарно… Но драться этот разбойник был здоров и своим сапожищем ткнул меня как раз в старую рану. А я еще и устал с дороги. Как-то и другие раны разболелись. Вот я и попал в твои руки… Скажи мне, Дионисий, ты давно из Греции? Ты странствуешь и лечишь или поселился где-нибудь в одном месте? И чего тебя занесло в эту несчастную страну?

Дионисий улыбнулся:

— Мне сегодня такой же вопрос и почти в таких же словах задал Ларих, твой хозяин. Ты ведь римлянин?

— Нет! (Слово упало коротко и резко, будто меч ударил по железу.) Я самнит. Меня зовут Тит Фисаний.

— Лежи спокойно и молчи, пока я буду приготовлять тебе питье. Я врач по профессии и лечу многих, но это не главное мое занятие: я вилик[25].

— Вилик?! — Больной подскочил и сел на кровати.

— Что с тобой? Тебе нельзя делать такие движения! Лежи тихо. Чего ты прыгаешь?

— Знаешь, если бы ты сказал мне, что ты танцуешь среди мечей или учишь гладиаторов, я бы подпрыгнул меньше. Как ты стал виликом?

Это долгая история… Тебе надо уснуть. Выпей это лекарство. Я приду завтра, тогда и поговорим.

Что рассказал о себе Дионисий Титу

Когда Дионисий на следующий день к вечеру пришел в гостиницу, на него налетел Ларих с огромным подносом, на котором лежали маленький хлебец и горсточка соленых маслин.

— Что ты скажешь! — трагическим шепотом обратился он к врачу. — Предлагаю ему курицу, дивную откормленную курицу — сколько я на нее пшеничного хлеба извел! — ни в какую! Только маслин и хлеба! Ну нет, так не будет! Страшновато немножко. — И Ларих юркнул в кухню, так и не объяснив, отчего ему страшновато.