Падение Икара - [64]

Как-то Никий задержался в Риме. Последнее время ему не давала покоя мысль о том, как рассказать о подвиге дорогих ему людей. Он хотел изобразить их вместе и не знал как. Делал набросок за наброском, лепил из глины — все было не так, ничто не удовлетворяло. И в Риме он остался в смутной надежде, что, может, тут, среди этой толкотни и шума, в непривычной обстановке, он набредет на то, чего никак не мог найти в тишине своего помпейского сада, где одни цветы сменялись другими, тихо плескался и журчал фонтан и лепестки роз с тихим шорохом осыпались на могилу Келтила.

Никий зашел в маленькую харчевню, подсел к общему столу, заказал вина и овощей и начал медленно есть, внимательно, по привычке художника, приглядываясь к лицам окружающих и небрежно ловя обрывки разговора. И вдруг он услышал имя Критогната. Еще не старый человек, несомненно ремесленник, скорее всего столяр, судя по его гибким, ловким пальцам и множеству шрамов на руках, передавал историю Критогната правдиво, без прикрас и преувеличений. Он вел свой рассказ спокойно и просто, так, как умеют вести его прирожденные рассказчики, подчеркивая что нужно звуком голоса, скупым жестом. Четверо человек, добровольно принявших смерть за друзей, встали из своих далеких могил, и от их появления в грязной, полутемной комнате вдруг стало светло и чисто. По угрюмым лицам слушателей нет-нет и катилась слеза. Никий до боли стиснул зубы, чтобы не разрыдаться. Рассказчик не забыл и о мальчике Критогната, о том, как он, маленький и одинокий, брел по Италии. И только конец собственной истории помог Никию успокоиться: оказывается, он наткнулся на скифского царя, тот его усыновил, и теперь мальчик Критогната царствует в далекой-далекой стране, где люди справедливы и не щелкают друг на друга зубами, как волки.

Рассказчик умолк. Молчали и слушатели. Заговорил молодой человек, красивый лицом, с умными и печальными глазами:

— А что от их смерти? Все осталось, как было! И рабы, и господа, и жестокость, и злоба, и несправедливость… Вот ты рассказал о них, а пройдет десять, двадцать, пусть сто лет, и о них все забудут, никто и не вспомнит. А про мальчика Критогната…, Разве я не понимаю, что ты сам придумал такой конец, чтобы не так болело сердце! А на самом деле его, верно, поймал какой-нибудь работорговец… Так и умер где-либо в эргастуле.

— Молод ты и немного понимаешь. — Из угла поднялся высокий изможденный старик и подошел к говорившему. — Они погибли и смертью своей учили. Придут другие… Я был в Афинах на одном празднике: юноши бегут и передают факел один другому. Ты думаешь, Критогнат никому не передал факела? Бывают поражения славнее побед. Он бросил зерно… Как тебе объяснить? Вот строят храм: один кладет кирпичи, его сменяет другой, третий… Они умрут, а здание остается, и душа строителей живет в нем. Имя Критогната забудут, дело его — нет.

Никий вскочил так стремительно, что на него обернулись, а хозяин харчевни торопливо подскочил к нему из боязни, что посетитель улизнет, не расплатившись. Никий сжал руку старика:

— Нет, не забудут! Поверь, не забудут! Пока у людей есть глаза, пока они будут людьми, их не забудут! — И, бросив несколько сестерций хозяину, он выбежал из харчевни, провожаемый изумленными взглядами и недоуменными восклицаниями.

Он не помнил, как вышел из Рима, где он шел. «Зерно, зерно… — твердил он. — Поражения, которые славнее побед… «Ты станешь художником и расскажешь о нас», — опять прозвучали у него в душе слова Евфимии. — Да, расскажу. Клянусь, расскажу!»

* * *

Гней Иртиола, видный помпейский гражданин, праздновал день своего рождения в новой загородной усадьбе. Гостей набралось много. Иртиолу хорошо знали в Риме. Он был любителем искусств и литературы и понимал в них толк. Среди гостей, которые ходили из комнаты в комнату, было немало людей, пользовавшихся в Риме широкой известностью. Все любовались штучными потолками, мозаикой в полах и необычайной фресковой росписью. Задумчивый пейзаж с одиноким пастухом и собакой (Никий рисовал Келтила всюду, где было можно); холм, поросший редкими деревьями, осенявшими маленький алтарь, к которому подходит хромая женщина с левкоями и розами в руках («Почему он сделал ее хромой?» — недоумевал Иртиола. — Да ведь это та самая, которая висит у него дома»). Ласточки, веселой стайкой кружившиеся над тихим озерком, возле которого сидит рослый мужчина, рыжеусый и взлохмаченный, с нахмуренным лбом и чудесной доброй-доброй улыбкой; маленький зайчишка, вставший на задние лапки и смело тянущий травинки из его рук, — все было сделано искусной и любящей рукой.

— Погодите, сейчас покажу вам фрески, над которыми он особенно много работал. Пойдем в таблин; в триклинии он отказался рисовать. «Не для пьяных глаз, говорит, и не для легкой болтовни». Так ничего я и не мог поделать с этим сумасбродом.

Таблин Иртиолы, вопреки обыкновению, был просторным и светлым: хозяин проводил здесь много времени за чтением. Гости вошли и долго стояли перед стеной, не произнося ни слова.

Сюжет — падение Икара — был им известен со школьной скамьи, но никто и никогда не изображал его подобным образом.