! Я не смею показаться жене и особенно детям. Пусть они лучше думают, что меня уже нет в живых; пусть имя их не будет запятнано. Осла я иногда навещаю, их не могу. Так я и решил и стал Утис. Никто. Я действительно никто. В человеческой достойной жизни мне места нет. Критогнат как-то по-другому об этом рассуждает, да ему со стороны не все видно. И каждому человеку первый судья — собственная совесть. Горько бывает жить, Никий, ох, как горько! И станет ли когда лучше?..
Заболтался я с тобой, малыш! Старший мой теперь уже с тебя и, наверное, на тебя похож: мальчишки все одинаковы… Скажи Критогнату, что не в человеческих силах воздать ему за все, что он для меня сделал… и делает… Ну, вытри мордочку… а вола оставь мне: приятно поглядеть на честную скотину.
Уже три года жил Никий у Критогната. Вырос, окреп, загорел до черноты. Он стал хорошим помощником пастухам: мог сутками оставаться на пастбище под дождем и солнцем; обгонял на бегу даже Аристея; белкой взлетал по гладкому древесному стволу и носился на полуобъезженном жеребце с удалью, «достойной галла»: в устах Критогната это была высокая похвала. Он многому научился от него: безошибочно разбирался в травах, умел приготовить кое-какие лекарства, иногда пытался определить, какой болезнью заболела овца, и в простых случаях ошибался довольно редко. Всем этим занимался он с удовольствием, и ему радостно было делить с пастухами их жизнь, их труды и заботы. Но душа его все-таки лежала к другому: рисовать, резать, лепить было для него так же необходимо, как необходимо было дышать, пить, есть. Он вырезал из дерева всевозможные фигурки. Собаки, лошади, овцы, козы, большие и маленькие, занимали в хижине целую полку, специально сделанную Аристеем. Крюки пастушьих посохов теперь заканчивались оскаленной волчьей пастью, львиной головой, хитрой лисьей мордой. Веретена Евфимии принимали самые причудливые формы, но, когда Никий поднес ей однажды слона, поднявшегося на задние ноги и закинувшего кверху хобот, она, улыбаясь, заметила, что это очень красиво (и это была правда), но прясть с таким веретеном совсем неудобно. Тогда мальчик занялся ткацким станком. Столбики, на которых были утверждены его поперечины, превратились в крылатых грифонов, свирепо скаливших свои широкие пасти; на одной стойке стоял на задних лапах заяц, на другой — собака, которой художник постарался придать возможно больше сходства с Келтилом; пес примеривался, как ему броситься на зайца. Во время своих скитаний со стадом и без стада Никий набрел на хорошую гончарную глину. Он натаскал корзинами целую кучу ее к хижине и лепил, лепил, лепил. Фигурки животных выходили хорошо. Собаку, которая спала, положив морду на лапы, Евфимии, по ее словам, всегда хотелось погладить: сразу было видно, что собака очень стара, пожалуй даже слепа, и очень устала за свою долгую жизнь. Было несомненно, что до последнего будет драться баран, поднявшийся на задние ноги и пригнувший к мохнатой груди крутолобую голову с прекрасными витыми рогами. В большой, почти в натуральную величину, голове с нахмуренными бровями и сурово сжатым ртом под короткими вьющимися усами сразу узнавали Аристея. Но Никий был ею недоволен. Опять и опять разбивал он голову, разминал глину, снова лепил Аристея и вновь уничтожал свою работу. И Евфимия говорила, что похоже, очень похоже, а чего-то нет: «Вот, видишь ли, лицо его, совсем его, а его души нет». Никий мечтал о красках и кисти, ему казалось, что с ними дело пойдет лучше. Но красок не было, а главное, он не знал, как ими пользоваться. И он решил попробовать углем на чисто выструганной доске. С мисочкой, полной твердых и мягких, крупных и мелких углей, забрался он в кустарник, откуда хорошо был виден Аристей, неподвижно стоявший, опершись на посох, и внимательно следивший за овцами, и принялся рисовать. За этим делом и застал его Критогнат. По щекам мальчика катились крупные слезы; он с отчаянием смотрел на доску.
— Ничего у меня не выходит, дядя Крит!.. Тоже художник! Все бросить надо! — И он размахнулся доской, собираясь зашвырнуть ее в кусты.
Критогнат схватил его за руку и взял доску. Рисунок был неправильный; видно было, что эти линии проведены рукой, еще неумелой. И все-таки с этой измазанной доски глядело на Критогната то, чего так жадно искал сам мальчик и что хотела увидеть Евфимия: душа Аристея. Чутьем любящего сердца старик сразу понял, что нужно этому заплаканному, замурзанному мальчику, без чего вся жизнь его станет голой, бесцветной пустыней.
— Ты будешь художником, Никий! Ты должен им стать. И никогда не забывай, как ты плакал над своим первым рисунком. Когда первая лошадь, которую я лечил, погибла, я плакал, как ты сейчас, и решал, что никогда больше и глядеть на лошадей не буду. Разве я хорошо сделал бы, бросив все? Я никогда не забывал эту лошадь и как я над ней плакал. И учился, учился… Тебе надо учиться! Потерпи год. У меня есть деньги; я начал сберегать их, чтобы выкупить наших пастухов. Мы их и выкупим; пусть устраиваются жить вольными людьми. А мы с тобой, с Аристеем и Евфимией двинемся вместе. В Афинах бы тебе поучиться, хоть Сулла там столько и напакостил… Подожди, Никий, всего ведь год. Даже меньше. Отправлю-ка я тебя пока что в Помпеи, к художнику Онисиму. Его хорошо знает Мерула; поговорю с ним.
