Падение Икара - [13]
Тит осекся на полуслове. В беседку с громким криком ворвался взволнованный, раскрасневшийся Никий:
— Дедушка, дедушка! Посмотри, я вырезал Спора! Видишь? Похож? Его нос, борода… — Мальчик внезапно замолк, только сейчас заметив незнакомца; он испугался его.
Приподнявшись в полроста, закусив губу так, что выступила капелька крови, белый как полотно, Тит не сводил глаз с мальчика.
Дионисий с изумлением смотрел на него и вдруг, переведя взгляд с гостя на внука, увидел, что между этим пожилым, усталым воином и только начинающим жить веселым мальчиком есть несомненное сходство: такой же широкий лоб, такие же большие глаза, казавшиеся то зеленоватыми, то совсем черными, правильный тонкий нос, строго очерченный маленький рот и что-то неуловимо общее в повороте головы, наклоне тела, резком взмахе руки.
Старик взволнованно и молча ждал.
— Никий… — Голос Тита сорвался. — Подойди ко мне. — Он обнял мальчика движением бережным и нежным: — Ты хорошо вырезаешь, очень хорошо! Вырежь мне Спора… нет, не Спора… вырежь дедушку.
— Дедушку трудно, — прошептал Никий. Он и смутился и был польщен похвалой своему искусству. — Я тебе вырежу нашего вола Умницу… А хочешь — собаку Негра. Можно, дедушка?
— Конечно, мой мальчик!.. Беги.
Никий исчез. Тит бессильно опустился на ложе, глядя перед собой невидящими глазами. Когда он наконец заговорил, голос его был скорее похож на стон:
— Дионисий, этот мальчик… он не внук тебе… Заклинаю тебя… скажи мне, скажи правду!
— Он не внук мне, но, если б и тысячу раз был он мне родным внуком, я не мог бы любить его больше. Пойдем в мою комнату, я все расскажу тебе.
Кто же был Никий?
Старые Вязы уцелели среди общей разрухи. Римские солдаты не трогали усадьбу Метелла; италики, в числе которых было много местных жителей, лично или по слухам знавшие Дионисия, обходили усадьбу, в которой для них всегда находились приют и помощь: солдаты всегда нуждаются во враче, и римские военачальники закрывали глаза на то, что Дионисий не делал разницы между италиком и римлянином.
Ларих тоже уцелел: хитрый грек быстро уничтожил в своем хозяйстве все следы довольства и достатка. Крыша оказалась во многих местах без черепицы; верхний жернов мельницы валялся разбитый на полу. Маленькое стадо овец передохло внезапно и сразу (на самом деле Ларих сумел его ловко распродать, не дорожась, правда, и не торгуясь). Особенно сокрушался он о гибели барана: «Какой баран был! Ему бы в царской короне ходить, на царском троне сидеть! По ночам мне снится!» Единственным хозяином двора остался старый осел, на которого Ларих любил раньше ссылаться как на живое доказательство греческой доброты и римского жестокосердия: «Вам Катон советовал продавать старого раба, а мы старое животное, которое на нас век работало, не продадим. Вон осел ходит и до смерти ходить будет: берегу и кормлю за прежние труды. Вы знаете, что сделали в Афинах с мулами, которые подвозили материал для Парфенона[50]? О Парфеноне слыхали? Храм Афины Паллады, нашей богини мудрости. Какой храм! Кто его не видел, тот ничего в жизни и не видел. Так вот: по декрету — по декрету Народного собрания — определено им было не работать больше и жить на счет государства. А вы? Вам бы только лишний асс! Отца продадите!» Последняя фраза произносилась обычно про себя. Когда в усадьбу заглядывали римские солдаты, Ларих кидался им навстречу с громким воплем: «Цвет воинства! Единственная наша надежда и опора! Как мне вас принять? Чем угостить? Эти разбойники повстанцы все-все забрали, разграбили, уничтожили! Только и остался мне этот осел. Единственное ты мое сокровище, единственный друг!» — И, обняв осла, Ларих начинал слегка щекотать его за ушами. Осел не выносил этого прикосновения; «единственный друг» начинал так брыкаться, поднимал такой рев, что легионеры, махнув рукой, уходили со двора. Хорошо, что никому из них не приходило в голову оглянуться: улыбку, которой провожал Ларих свою «надежду и опору», никак нельзя было назвать дружелюбной.
Однажды поздним вечером Ларих прибежал к Дионисию: в чаще кустарника, недалеко от своей гостиницы, он наткнулся на женщину с маленьким ребенком. Женщина едва держалась на ногах, но войти в гостиницу боялась; ребенок горел как в огне и был без сознания. «Я ее спрятал у себя, знаешь, в моем тайнике: не надо, чтобы ее у меня видели».
Тайник Лариха, маленький хорошо оштукатуренный подвал, выстроенный неизвестно кем и когда, находился на задах Лариховой усадьбы, в нескольких шагах от нее. Ларих случайно обнаружил его: неожиданно провалился среди густых кустов в глубокую яму, из которой в подвал вел узенький лаз. Теперь Ларих прятал в этом погребе тех, кому надобно было укрыться от любопытных глаз. Иногда здесь отлеживалось двое-трое раненых солдат-италиков, иногда прятался человек, спасавшийся от гнева римлян. Ларих прекрасно понимал, что ему не поздоровится, если его тайник будет открыт, но поведения своего не изменял. Что руководило им? Любовь к игре с опасностью, сроднившаяся с душой моряка (Ларих в молодости был лихим моряком и выходил на своем суденышке даже в Великое море
