Падение Икара - [11]
То, что Дионисий увидел своими глазами, было так же страшно, как рассказ Гармиса. Мертвая тишина стояла в усадьбе: ни мычания волов, ни блеяния овец, ни кудахтанья кур. Не было даже собаки. Исхудалый мужчина, скелет, а не человек, лежал посреди двора, на самом солнцепеке; на каменной скамье у ворот сидела высокая, худая-худая старуха. Оба безучастно поглядели на въезжавших, и, только когда Гармис радостно завопил: «Хлеб! Есть хлеб и мясо!» — мужчина и женщина встали и, спотыкаясь, заторопились к повозке. Дионисий отломил обоим по большому куску хлеба.
— Как Карп? — спросил Гармис дрогнувшим голосом.
— Очень слаб. Можно, я отнесу ему хлеба, господин?
— Ешь, матушка, ешь свой хлеб. Я сейчас сам пройду к нему.
— Господин, пожалей его, не обижай: он еще совсем мальчик!
Дионисий только улыбнулся в ответ, и так добра была эта улыбка, что Гликерия сразу успокоилась и, доверчиво взяв незнакомца за руку, повела его к больному.
Карп лежал на подстилке из старой, трухлой соломы, прикрытой ветхим плащом, сквозь редкую ткань которого то здесь, то там торчали темные соломинки. Спина его, жестоко исполосованная ременным бичом, заживала плохо; кое-где раны загноились, кое-где кровоточили. Он встретил Дионисия взглядом, который ударил старого врача, как ножом: были в этом взгляде и тоска, и страх, и ненависть. Ненависти больше всего, и ненависть эта не погасла и тогда, когда Дионисий, смазав и перевязав спину Карпа, взял его на руки и снес наверх, в комнату Хармида, которую тот, уходя, запер, запечатал и запретил под страшными угрозами даже подходить к ней. В комнате, как и рассчитывал Дионисий, оказалась кровать с ременной сеткой и мягким тюфяком, единственная во всей усадьбе. На нее Дионисий и уложил Карпа.
Этой ночью старый врач не спал вовсе. За свою жизнь в Риме он нагляделся на жестокость хозяев и горькую долю рабов, на произвол и страдания. Он старался всегда сколько мог облегчить страдания и укротить произвол хоть на день, хоть на час… То, что он увидел сегодня, жгло ему сердце. Что должен был за свою короткую жизнь перетерпеть этот мальчик, чтобы с такой ненавистью смотреть на незнакомого человека только потому, что тот хорошо одет и свободен! И какие чистые души! Эта старуха, которая сыта запахами, Гармис, который так уверял, что Спор окрепнет и снова будет работать. Он с детских лет раб; у него все тело в рубцах и шрамах. Карп другой порки не вынесет; он и сейчас близок к смерти. Их били до Хармида, бил Хармид, будут бить после Хармида. «Все вилики свиньи», — вспомнил Дионисий изречение Гармиса. Так и дотянут они до могилы в голоде, побоях и унижении, без единого просвета, без единой радости!
В эту ночь Дионисий и принял твердое решение стать виликом в Старых Вязах.
К осени усадьбу нельзя было узнать. Свежая черепица рдела огнем на восходе и на закате; в комнатах для рабов, вычищенных, выбеленных, со ставенками на окошках, теперь спали на кроватях с тюфяками и одеялами; в хлеву, густо устланном золотистой соломой, стояла пара темно-красных короткорогих волов — предмет гордости и забот Спора. Гликерия присматривала за двумя свиньями; ее же попечению вверена была домашняя птица. Куры копошились во дворе; входивших грозным шипением встречал белоснежный гусак, за которым двигались гусыни; Гармис пас на холме десятка два овец; рядом с усадьбой, на лужке, благоухавшем тимьяном и чебрецом, стояло несколько ульев, и Дионисий распорядился купить еще трех коров, чтобы все пили молока вдоволь: по его мнению, молоко и мед лучше всего восстанавливают силы. Сложена была хлебная печь; дровяник доверху заложили сухими, смолистыми дровами, и теперь в Старых Вязах крик поднимался только тогда, когда Спор своим густым басом требовал к обеду бобов с салом, а Гармис пронзительным тенорком, на самой высокой ноте, отстаивал преимущества пшеничной каши с молоком.
Кого встретил Тит в Старых Вязах
— Ехать две мили верхом! Да это оскорбление тебе, Дионисий: значит, ты меня плохо починил. Что значат две мили для старого солдата! Мы с тобой пройдемся пешком. Я и так уже пять дней отвалялся.
Они медленно шли полями.
Тит искренне восхищался всходами озимой пшеницы, которые шли ровными, густыми рядами. Выражение задумчивой нежности не сходило с его лица. «Что сталось с этим суровым солдатом?» — с удивлением думал Дионисий. На повороте они наткнулись на Спора. Коренастый, помолодевший, сильный по-прежнему, в новой коричневой тунике, он прилаживал, стоя посредине дороги, перевернутое рало[42] к ярму волов и приветствовал Дионисия широкой, радостной улыбкой:
— Я допахал этот участок, господин, и собрался домой. Сеять бобы будем сегодня или завтра?
— Мы же говорили с тобой, Спор, что лучше завтра. Поезжай домой, возьми двадцать модиев[43] пшеницы и отвези к Лариху: пусть смелет. И сиди над ним, пока все не будет готово. Я же знаю его привычку: «Сейчас! сейчас!» — и будет тянуть месяц. Дел у него ведь всегда полно.
— Господин, я сам поверчу мельницу[44]!
— Только этого недоставало! Берет он помол? Берет. Так пусть его мул и вертит жернов.
