Падение Эбнера Джойса - [57]

Вскоре Диллу стало известно, что адвокату банка поручили составить контракт.

— Возможно, мы завтра же подпишем его, — сообщил Дэффингдон Вирджилии. — Мы побываем в Японии в хорошее время года и до того повидаем немало. Однако не эгоистично ли с нашей стороны скрывать от других наше счастье? Не следует ли нам...

— Дорогой мой Дэфф, я не возражаю. Пусть знает хоть весь мир. Подумать только, что в твоей победе есть и моя доля участия!

В тот самый час, когда Дэффингдон с Вирджилией делали заметки об аборигенах и строили планы поездки в Японию, Пресиоза Макналти и Игнас Прочнов не спеша прогуливались по залам Академии художеств. Портрет Пресиозы был уже закончен. Исчезнувшее сходство, как и предсказывал Маленький О’Грейди, появилось вновь, и полотно было торжественно доставлено к Пресиозе в дом, на суд ее растроганной и восхищенной семьи.

— Кто это нарисовал? — спросил безмерно довольный дедушка Пресиозы.

— Тот молодой человек, — ответила Пресиоза.

— Какой молодой человек?

— Тот, что приходил сюда однажды вечером и забросал всю мебель большими листами бумаги.

— Однако ты здесь как живая, дитя мое! — пробормотал старик.

— Дедушка, — продолжала Пресиоза, — я хочу, чтобы он опять пришел к нам и еще больше забросал гостиную своими бумагами. Он такой умница, у него в голове столько идей!

Дедушка почесал подбородок. В мире так много умных молодых людей, и в голове у них столько идей!.. Увы, не тех, что нужно.

— Пусть он зайдет к мистеру Хиллу.

— Теперь у него есть еще более интересные замыслы.

Но старик покачал головой.

— Пусть он зайдет к мистеру Хиллу, — повторил он.

— Но нужна ведь записка от тебя или что-нибудь в этом роде.

— Пусть он пойдет и поговорит от своего имени.

— Ну нет! Ты сейчас же сядешь и напишешь письмо! — настаивала Пресиоза и подумала: «Мы еще посмотрим, Вирджилия Джеффрис! Меня не так-то просто обвести вокруг пальца!»

Пресиоза вручила Прочнову письмо дедушки перед моделью фронтона Парфенона, где было не так людно, и дала совет, как лучше атаковать «Грайндстоун».

— Игнас ни в чем не уступит остальным и имеет право на свою долю, — заявила она.

— Меня не интересует «доля», — гордо вскинул голову Прочнов.

— Вы хотите взяться за все один? — спросила Пресиоза с благоговейным трепетом.

— Все или ничего, — величественно ответил Прочнов. —Я не принадлежу к числу людей, которые ждут помощи от других. Я так же легко могу сделать всю работу, как и часть ее.

Они проходили один обширный зал за другим, но, казалось, никакой из них не мог бы вместить всех замыслов этого юного гения. Даже в самой просторной студии «Крольчатника» — в студии Гоуэна — Прочнов чувствовал себя скованным, особенно в те дни, когда появлялась миссис Гоуэн, ставила чайник, зажигала свечи и принималась разыгрывать жалкую пародию на ту утонченную, по ее представлениям, жизнь, которую вела аристократия «Храма Искусств». Но Прочнов не мог выносить это пресное радушие, навязчиво сопутствующее успехам искусства, он не мог приспособиться к подобным порядкам, приноровиться к ним. Бывали дни, когда даже улицы и парки казались ему недостаточно просторными, и Пресиоза — она теперь повсюду сопровождала его — скоро убедилась, на какие бурные, порывистые чувства способна его неуемная натура.

Он смотрел на вещи по-новому, опытным и проницательным глазом хорошо осведомленного человека, и уверенно высказывал острые, едкие критические замечания. Он считал, что архитектура улиц — ее любимых, великолепных улиц! — была безвкусна и примитивна, а многие скульптуры, установленные в городских парках, просто-напросто уродливы. Как и свойственно юности, он был беспощаден к посредственности старших, уже достигших известности, и, бегло осматривая полотна на очередных выставках, открыто высказывал заносчивые и пренебрежительно-суровые суждения, какие мог бы позволить себе только Übermensch[46] в искусстве.

— А как вы находите обстановку в нашей гостиной, — спросила Пресиоза, — и деревянную резьбу на куполе нашего дома?

Прочнов прикрыл рот рукой и отвернулся. Он должен был бы дать уничтожающий ответ, но ради нее предпочитал смолчать. Пресиоза не обиделась: пусть он смеется, если хочет, — она посмеялась бы вместе с ним.

Таким образом, мир, в котором она до этого жила, с каждым днем уменьшался, терял в ее глазах свое былое значение и прелесть, в то время как фигура Игнаса росла и вытесняла все остальное. Как она могла не уверовать в того, кто так безгранично верил в самого себя?

Во время прогулок он рассказал ей кое-что о своем прошлом. Она узнала, что родился он где-то между Дунаем и Одером; о силезской границе он говорил, как о хорошо знакомых местах. Учился он в Мюнхене и Вене, и в некоторых его полотнах, великолепных по цвету, но перегруженных деталями и чрезмерно пышных, явно чувствовалось влияние Макарта[47] и необузданное увлечение цыганской Венгрией. Пять лет назад вместе с семьей он приехал в Америку. Его родители все еще жили в Нью-Джерси.

— Они остановились на полпути, — заявил он, — а я, искатель приключений в новой стране, хочу идти до конца.

Знакомство с Прочновым открыло Пресиозе много нового — даже в том, что всегда казалось ей самым обыкновенным и не заслуживающим внимания. Теперь она пыталась понять все то, что увидела его глазами и что раньше не могла постичь своим умом. Ведь это значило понять его самого, его смелость — прекрасное и благородное качество в человеке хотя и юном, но столь уверенном в себе, созданном для успеха и побед.