Падение царского режима. Том 3 - [58]

Председатель. — Почему же в то время, как департамент полиции соглашается с заявлением прокурорского надзора принять Трещенкова под суд, вы согласны с ним, и он согласен с вами?

Маклаков. — Департамент полиции, в значительной степени, сам виноват в этом деле: инструкционные телеграммы, которые шли туда, при наличности опасности и сомнительной сообразительности Трещенкова, могли вызвать… И товарищ министра Золотарев — хороший юрист, но в этом деле много был виноват. Трещенков — жертва целой сети очень прискорбных для него обстоятельств.

Председатель. — Но почему вы подумали об этой жертве, а не о других?

Маклаков. — Я очень их жалел; если бы нашли минуту прочесть, вы бы увидели это. Ответный материал был не такой, по которому я мог бы привлечь, а свое неодобрение я высказывал определенно.

Председатель. — Почему это дело появилось в совете министров? Почему до сентября 1914 года оно не было решено?

Маклаков. — Оно решалось не мною и не могло быть мною решено. Оно должно было итти через совет министра.

Председатель. — Но совет министра должен был дать заключение.

Маклаков. — Совет министра вступил в пререкания. В совет министров нельзя было входить по этому делу.

Председатель (читает). — «Что же касается до ротмистра Трещенкова, то полагаю желательным войти в разногласия и пререкания с сенатом». Это вы полагали в сентябре 1914 года, т.-е., спустя почти два года как познакомились с делом. Только потому, что суд над Трещенковым лишил его возможности поступить в действующую армию и «кровью своею искупить служебные ошибки». Помните, тут странная точка зрения: вы должны были судить по закону, а заботились о Трещенкове. Перед вами был чин подведомственный, которого нужно было отдать или не отдать под суд; вы же, в резолюции, заботитесь, чтобы этого чина не лишать возможности поступить в действующую армию и «кровью своею искупить свои служебные ошибки». Не преступление, а ошибки.

Маклаков. — Уверяю вас, я сейчас не защитник его.

Председатель. — Мне интересно, чтобы вы разъяснили эту резолюцию, вами положенную.

Маклаков. — Мне кажется, это ясно. Раз у него была возможность поехать, вместо суда, на поле, где умирают и борются за Россию, что он и сделал, я думаю, что и для родины это полезнее; если бы он вернулся, он все равно подлежал бы действию закона.

Председатель. — У вас была иная точка зрения, не в плоскости закона. Вопрос о предании суду есть вопрос сравнения данного жизненного случая с законом, а вы поступили с этим Трещенковым так, чтобы не лишать его возможности…

Маклаков. — Позвольте мне поставить вопрос: ведь если возбуждаются пререкания в совете министров и закон указывает дальнейший путь, пререкания идут в обычном законном порядке; пока они идут, он имеет возможность поступить в армию; если бы я отверг точку зрения Золотарева, Трещенков сидел бы на скамье подсудимых; пререкания шли и поступили в суд через известный промежуток времени, который давал Трещенкову возможность искупить одну кровь другою.

Председатель. — Вы ошибаетесь; лица, находящиеся под следствием, за преступления, по которым они могут быть лишены прав, не могли быть приняты без особого высочайшего повеления в ряды действующей армии. В данном случае вы допускаете нарушение закона.

Маклаков. — Мое слабое место — юридические вопросы.

Председатель. — Чем объясняется некоторое сближение ваше с Протопоповым после убийства Распутина?

Маклаков. — Я не могу сказать, что это было после. С Протопоповым я виделся около 5 раз, но никакого сближения не было. Один раз он приехал ко мне, так сказать, с визитом, как к министру, когда я вернулся в город после отлучки.

Председатель. — Когда это было?

Маклаков. — В конце октября или в начале ноября. Я ему сделал ответный визит и сразу попал к нему на завтрак, потому что дожидаться его было невозможно. Завтрак был незваный, там было четыре человека. Второй раз я приезжал к нему с просьбой по департаменту полиции. Был в черниговской губернии один полицейский чин, помощник полициймейстера; он умер, осталась семья. Я принес прошение, чтобы Протопопов дал денежную субсидию из департаментских сумм. Еще раз я был у него с аналогичной просьбой, по поводу пенсии советнику губернского правления черниговской губернии…

Председатель. — Это частности. Затем?

Маклаков. — Затем, собственно, у меня никаких отношений с ним не было. Я всегда хожу в шефскую церковь министерства внутренних дел на Фонтанку. Раз мы встретились с ним там, но никакого сближения не произошло.

Председатель. — Относительно Распутина вы рассказали один случай, а второй?

Маклаков. — Второй, когда он жаловался, что государю было доложено, что он в Москве безобразничал. Позвольте мне еще сказать о Распутине. Я лично ни разу в жизни у него не был, все мое знакомство ограничилось этим. Я позволю себе подчеркнуть это потому, что не только здесь, в Петрограде, но и в Москве, где я должен был участвовать в дворянском собрании (должно быть, в январе 1914 года), по словам Джунковского, передавалось из уст в уста, будто я ни одного дела не начинаю без благословения Распутина. Целую ему руки. Я просил Джунковского, который знал мою жизнь и знал, кто у меня бывает, опровергнуть эту гадость, потому что меня замазали. Это настолько вздор, что мне даже неловко опровергать это.