Ожившая тень - [17]
Чхонён вздрогнул, потом, немного помедлив, ответил:
— Это когда-то отец рисовал…
— А что он нарисовал? — совсем тихо спросил Мёнгиль.
— Ну что…— растерялся Чхонён.— Разве не видишь? Горы вот, поля…
Вошла мать Мёнгиля:
— А, Чхонён… Молодец, что пришел! Как раз готов завтрак.
— Нет-нет, я пойду,— заторопился Чхонён, но она и слушать ничего не хотела.
Скоро все трое уже сидели на циновке за низеньким столиком.
— Помню, в такой же вот тёплый день объявили о земельной реформе,— задумчиво улыбнулась женщина.— Твой отец, Мёнгиль, тогда стоял во дворе на коленях, мял землю в руках и плакал от счастья. И твой папа, Чхонён, тоже, наверное, плакал в тот день от радости… Понимаете ли вы, мальчики, каким это было тогда событием?
— Угу,— ответил Мёнгиль, уплетая вкусную кашу.
Чхонён к ней почти не притронулся.
А вечером, встретив Чхонёна на улице, Мёнгиль так и ахнул от изумления: под правым глазом Чхонёна красовался огромный синяк, глаза заплыли, опухли, словно он долго плакал.
— Колол дрова и упал…— не дожидаясь вопроса, пояснил Чхонён и медленно побрёл дальше. Он даже не остановился поболтать с приятелем.
Глава третья
Ещё одно происшествие
1
С Мунилем в последнее время что-то случилось. Он перестал болтать и смеяться, не заходил уже, как бывало, со всеми своими вопросами и раздумьями к Мёнгилю и даже на речку его теперь было трудно вытащить. А ведь Муниль плавал лучше всех мальчишек в деревне и ещё недавно не прочь был этим похвастать.
Кёнпхаль, скорый на всякие прозвища, рассердившись на друга, называл его теперь индюком.
— Эй, индюк! — кричал он по утрам под окнами Муниля.— Пошли купаться! Хватит тебе дома сидеть.
Но Муниль даже не показывался.
«Что это с ним?» — недоумевал Кёнпхаль и в который раз плёлся на речку один.
А Муниль, дождавшись, когда опустеют выбеленные солнцем деревенские улицы, стремглав летел в коровник. У коровника он замедлял шаги, осторожно открывал тяжёлую скрипучую дверь и входил в полумрак пахнущего душистым сеном сарая.
В дальнем углу, на подстилке, лежал Оллук — краса и гордость деревенского стада. Около него, горестно покачивая головой, сидел на корточках дед Муниля — Токпо.
Оллук захворал. По ночам он жалобно мычал в стойле, ничего не ел и только пил и пил воду. Дед совсем голову потерял от горя. Каждый день на рассвете приходил он к Оллуку, приносил ему свежей травы и потом уже ни на шаг не отходил от вола и всё спрашивал:
— Ну что тебе дать, голубчик ты мой? Ну поешь хоть немного…
Оллук глядел на деда влажными печальными глазами и отворачивал морду от душистой травы.
Дед Токпо не знал, что делать. Три раза ездил он в уезд, привозил всяческие снадобья; привёз как-то даже ветеринара, и тот пытался лечить Оллука иглоукалыванием. Ничего не помогало. С каждым днём Оллуку становилось всё хуже. Он уже не жевал жвачку, целыми днями лежал на подстилке и не мычал, а лишь громко вздыхал.
Дед чувствовал себя виноватым перед всеми односельчанами: не уберёг вола! При встрече с соседями он отводил взгляд, не отвечая на ставший уже обычным вопрос:
— Ну, как там Оллук?
Вечером он ворчал на всех в доме, а утром опять уходил к своему Оллуку и проводил там весь день. Даже обед Муниль приносил ему прямо к коровнику…
Скоро вся деревня знала, что Оллуку совсем плохо. Ребята больше не звали своего товарища на реку, не смеялись над ним.
И Кёнпхаль прикусил язык.
— Я же не знал, в чём дело,— оправдывался он перед друзьями и обещал оторвать язык тому, кто хоть раз назовёт его друга индюком.
Как-то друзья все вчетвером нарвали в горах свежей травы, пришли в коровник. Вол лежал в дальнем углу, рядом с ним сидел на корточках дед Муниля и гладил его по впалым бокам. Муниль положил перед мордой Оллука пучок травы.
— Ну как, не лучше? — тихо спросил он.
— Куда там! — Дед безнадёжно махнул рукой. За эти тяжёлые дни он ещё больше состарился, стал ещё суше и словно бы меньше ростом.
К деду несмело приблизился Кёнпхаль.
— Что с ним, дедушка? — спросил он тихо.
— Кабы знать, разве допустили бы до такого? — вздохнул дед и, кряхтя, поднялся: — Помогите-ка сменить солому…
Ребята приподняли задние ноги вола, дед поменял подстилку. Чхонён сунул охапку травы прямо волу в морду, но тот даже глаза не открыл, только вздохнул.
— Поешь, милый, поешь…— приговаривал дед, ласково похлопывая вола по спине.
Потом, так ничего и не добившись, дед Токпо пошел, прихрамывая от усталости, в угол, где хранились корма. Муниль непонимающе смотрел ему вслед: «Зачем он идёт туда? Ведь Оллук всё равно ничего не ест».
Дед принёс большую пузатую бутыль с наклейкой, вылил из неё на тарелку какую-то жидкость и снова вернулся к волу.
— Поднимите ему голову,— хмуро буркнул он.
Ребята подняли тяжёлую голову Оллука, и дед, осторожно раздвинув ему пальцами губы, влил волу в глотку лекарство.
— Да… Не было горя…— вздохнул старик.— Девятый день мается…
— Может, он съел что-нибудь? — несмело предположил Мёнгиль, но дед покачал головой:
— Я ж ему корма-то даю, никто другой…
Снаружи послышались голоса. В коровник вошли мать Мёнгиля и её заместитель — высокий толстяк, дядя Кёнпхаля.
— Ну как дела? Полегче? — зарокотал толстяк басом.
