Ожидание исповеди - [4]

- Когда верхи не могут, а низы не хотят?

- Вот именно.

- Но ведь так можно прождать всю жизнь!?

- Зато, если научимся быть терпеливыми, мы не станем после победы убивать друг друга. Вот о чем надо всегда думать. Кроме того, нужны союзники. Приглядывайтесь к преподавателям, особенно к тем, которые преподают политические науки. Среди них есть потрясающие жрецы. Странно? Ничуть. Вас еще многое будет удивлять...

Помыслами своими с каждым днем мы все дальше и дальше удалялись от родных очагов. Иногда об этом невозможно было не думать, и тогда я цепенел от ужаса.

Недели сменяли друг друга, и у нас с Борисом все чаще стало появляться чувство неудовлетворенности. Наши встречи с Тарасовым становились слишком похожими на школьные уроки. Освоение печатного дела на основе использования желатина, за которое мы, было, взялись, продвигалось медленно. Хотелось расширить круг лиц, с которыми мы общались. Создать хотя бы еще одну пятерку. В связи с этим спросили Тарасова, а почему нас четверо. Где пятый? Тарасов с усмешкой ответил, что есть пятый, есть, скоро познакомитесь.

Остался позади октябрь, и в один из первых ноябрьских дней мы с Борисом сошлись на том, что настала пора привлекать в организацию наших друзей Карнаухова[2] и Элькина[3]. Выдающиеся ученики. Медалисты. Могли бы внести большой вклад в общее дело...

В спорах, которые часто возникали в нашей узкой компании, всегда особо ценилось умение обстоятельно доказать свою правоту. В школе Виталий Карнаухов был секретарем комсомольской организации. Многие находили, что у него есть внешнее сходство с Олегом Кошевым. Однако мы никогда не стеснялись говорить против власти в присутствии Карнаухова. Хотя сам он эти разговоры никогда не поддерживал. Отмалчивался. Элькин был человек вдумчивый и любознательный, но из-за своего большого роста иногда ощущал себя в нашей компании как бы чуть-чуть взрослее. Это смущало, впрочем, не очень сильно.

7 ноября 1948 года нам с Борисом наконец-то представилась возможность приобщить наших друзей к святому делу служения своему народу. Ключи от пустующей комнаты на Мартыновке все еще находились у меня. Комната располагалась на втором этаже бревенчатого дома, окнами была обращена на восток и представляла собой мансарду с верандой. Двери еще двух комнат выходили в узкий коридор. Их владельцы постоянно жили в Москве и появлялись только летом. Одной из двух семей, которые жили на первом этаже, дом когда-то принадлежал полностью. Дом тот давно снесли. На его месте теперь пустырь. И только несколько сосен с усохшими верхушками могли бы свидетельствовать о событиях тех далеких дней.

Мы затопили печь и, не зажигая света, при открытой дверке - так таинственней и душевней, - не спеша, заговорили о несправедливой опале Жукова. С тем, что опала несправедлива, были согласны все. Карнаухов сказал, что пусть бы Жуков даже и совершил что-то предосудительное, пусть, но на глазах всего народа его никак нельзя было наказывать. Ведь он - народный герой. Борис насмешливо спросил: "Значит, незаметно надо было наказывать?" Карнаухов ответил: "Уж если обязательно наказывать, то да, незаметно". Борис засмеялся: "Станет тебе Сталин деликатничать, как же, как же... Да он на глазах всего народа не то что прогнать, но и застрелить может". Такие слова оказались для Карнаухова совершенно неожиданными. Еще ни разу в разговорах против власти мы не заходили столь далеко. Его глаза под стеклами очков округлились: "Опомнись, Борис! Можно ли такое говорить?! Про Сталина так нельзя. Он этого не заслужил".

Я небрежно бросил в огонь недокуренную беломорину и проговорил: "Заслужил, заслужил". Карнаухов растерянно посмотрел на меня: "И ты тоже? Что это на вас сегодня нашло? Сталин... Да ведь это же святой человек!". Элькин со страхом и восхищением переводил глаза с одного лица на другое: "Ребята, ребята, погодите, давайте во всем спокойно разберемся..."

В печке прогорели дрова, и разговор тоже угасал. Карнаухов был расстроен потому, что доводы его оказались ничуть не сильнее наших. Тем более что в горячке спора он обронил слова про наклонную плоскость, на которую мы с Борисом будто бы встали. В ответ он услышал наш вызывающий хохот.

У нас тоже радости было мало. Ведь если бы к концу вечера вдруг оказалось, что Карнаухов и Элькин признают нашу правоту, то вряд ли бы мы решились раскрывать себя перед ними. А тем более звать в новую пятерку. Это было бы неловко. Они бы тогда сообразили, что мы всего лишь охотились на них.

На следующий день Борис, выплюнув окурок, разочарованно бросил: "Сколько времени ухлопали впустую!" Я ответил: "Да куда они денутся? Погоди, придут еще вопросы задавать..." Вот здесь я сильно ошибался. До ареста оставалось чуть более двух недель.

Тогда же, когда мы с Борисом на свой страх и риск пытались оживить деятельность нашей пятерки, в городе Воронеже стали происходить весьма неприятные события. Тарасов получил из Воронежа тревожное сообщение и срочно отправился на встречу с Алексеем Шубиным. День 7 ноября Тарасов провел в Воронеже. Оттуда он приехал весьма встревоженным. Что-то сильно тяготило его. Однако вопросов мы не задавали. Было понятно, что суть проведенных в Воронеже переговоров является тайной. Правда, одну фразу Тарасов все же обронил: "Во время моей поездки выявились серьезные разногласия между мной и Шубиным по вопросам тактики ведения борьбы".