Ожидание исповеди - [6]

Все! Последний миг свободы

На весах небесных взвешен.

Предо мною образ черный

С ощетинившимся дулом.

В здании, куда нас привели, было многолюдно. Как потом напишет Тарасов, это был настоящий штаб по организации нашего захвата. Тарасова и меня тут же развели по разным комнатам. Со мной осталось несколько офицеров, один из которых был весьма активен. Майор. Он сам меня обыскал и, обнаружив записную книжку со стихами, стал быстро ее листать, иногда восклицая: "Ах, гаденыш! Ах, сволочь!"

У офицера было очень знакомое лицо, но вспомнить, где же я его видел прежде, никак не мог. Только позже, на пересылке, узнал от Тарасова, что это был Анатолий Коноплев, двоюродный брат Бориса и Тарасова, сын Николая, старшего брата их матерей. В двадцатых и тридцатых годах Николай Коноплев был главной опорой семьи. Именно благодаря усилиям Николая, его сестры не только перебрались в Москву, но смогли очень основательно, с расчетом на многие годы вперед, обустроить свой быт.

До моего дома на Главной было меньше пяти минут хода. Из Кунцева нас повезли на Малую Лубянку. Начались допросы. Я вел себя в точном соответствии с теми инструкциями, которые получил от Тарасова на случай ареста. Брат моего друга. Знал, что у меня есть ключи от пустой квартиры. Нашел меня. Просил выручить. Сказал, что ушел из дома после ссоры с родителями. О том, где он, никому не велел говорить. Даже брату.

Тарасов уже давал показания, и поэтому следователь смотрел на меня с отвращением. Он хотел, чтобы я у него заговорил без очной ставки с Тарасовым. Один вопрос был очень сильным:

- Почему вы называли себя Сашей?

Пригодилось актерство:

- Симкиной, что ли?

- Хотя бы и Симкиной.

- Ну, как вы не понимаете... Ведь у меня такое имя... Я стесняюсь... Особенно теперь.

- Слушай, ты-ы... - с яростью проговорил следователь и вызвал конвойного.

Конвойный привел меня в большую подвальную комнату. Из мебели - только стол, который стоял в самом центре комнаты. Меня встречали офицер, врач и четверо надзирателей. Надзиратели стояли возле каждого угла стола. Офицер велел снять с себя все. Я разделся и с ужасом разглядел свое тело. Все ребра были наружу. Одно время я был хорошим гимнастом, даже занимался боксом. Понять, зачем меня сюда привели, было нетрудно, но я словно бы стеснялся, что предстал перед своими экзекуторами в таком жалком виде. Врач внимательно меня осмотрел, после чего покачал головой и велел одеться. Меня возвратили следователю, и я вновь занял свое место за тумбочкой у двери. Затем в кабинет ввели Тарасова. Лицо его было спокойным, как до поездки в Воронеж, но только очень бледным. Его усадили на диван лицом ко мне. И он почти сразу же произнес: "Не мучь себя, Изя, им все известно". Слова прозвучали для меня столь неожиданно, что я попросил Тарасова уточнить их: "И про..." - "Да, да, и про Бориса, и про Аню".

Комментарии

------------

[1] Мазус И. А., 1929 г. р., литератор, строитель. Живет в Москве. Из книги "История одного подполья", Москва, 1998 г.

[1] Карнаухов Виталий Александрович, доктор физико-математических наук, лауреат Государственной премии, профессор.

[2] Элькин Виктор Давидович, член-корреспондент Академии информатики.

На следующий день нас в одном "воронке" перевезли на Большую Лубянку во Внутреннюю тюрьму. "Воронок" для подследственных. У каждого своя ячейка. Когда Тарасова усаживали в машину, я слышал его голос.

В апреле, когда мне предстояло подписывать 206 статью об окончании следствия, я с особым вниманием перечитал самый первый протокол допроса. Запись о том, что у нас с Тарасовым была очная ставка, отсутствовала...

Тогда же я был ознакомлен с протоколами допросов всех девяти моих однодельцев. В конвертах, приклеенных к обложке каждого дела, лежали фотографии. Особенно долго я разглядывал лицо Алексея Шубина. Его настоящее имя было Виктор, Виктор Исаевич Белкин. Студент 4-го курса исторического факультета Воронежского университета. Большие темные глаза. Черты лица очень определенные, резкие. Фотография так сильно отпечаталась в памяти, что когда почти через пятнадцать лет я встречусь с Белкиным лицом к лицу, то узнаю его сразу же. До 1947 года Белкин вместе с Тарасовым учился в МГИМО, откуда его исключили как неблагонадежного. Белкин уехал в Воронеж к родителям, и это, видимо, спасло его от слишком раннего ареста. В МГИМО Белкин поступил только благодаря тому, что смог продемонстрировать экзаменаторам весьма глубокие знания по всем предметам. Белкин тоже свободно владел немецким языком. Отец Белкина окончил медицинский факультет знаменитого Гейдельбергского университета, и в доме иногда говорили по-немецки. Кроме того, природа одарила Белкина феноменальной памятью. На пересылке Тарасов с грустной улыбкой рассказывал мне, что очевидная и яркая одаренность Белкина многих смущала, а иногда и просто раздражала. И только очень немногих Белкин всегда восхищал. Среди них был и Тарасов. Потому они и подружились.

Следователи с Белкиным мучились. Особенно вначале. Его даже возили в институт им. Сербского на экспертизу.

Знакомясь с делами воронежских однодельцев, я наткнулся на одну весьма неприятную неожиданность. Там хотели убить девушку по фамилии Вольтер, которая вдруг объявила, что желает выйти из организации. Я сразу же подумал: "Так вот, оказывается, какие тактические разногласия были у Егорова с Шубиным. Значит, нас выдала Вольтер?.."