Ожидание исповеди - [3]

Теперь снова возвращаюсь к листовке. Этот разговор о ней очень значителен. Самый первый шаг в направлении тюрьмы и лагеря. Борис сказал: "Нет, это не шутка". Я засмеялся: "Тогда показывай!" Борис в ответ: "Не могу. Порвал. Опасно. А вдруг провокация?" Я вдруг начинаю понимать, что нет, это и вправду совсем не похоже на шутку: "О чем она?" Борис ответил: "Листовка как листовка. Нет демократии. Нет свободы. Нет социализма. Сталин - самозванец". Снова долго сидели молча, пока я не сказал: "Нет, Борис, это непохоже на провокацию. Просто очень смелые люди".

Прошло несколько дней, и, когда мы снова встретились, Борис спросил, хорошо ли я помню наш разговор о листовке. Я кивнул головой. Борис был, как мне показалось, немного взволнован. Когда он заговорил, то стал отделять небольшими паузами друг от друга каждое вновь произносимое слово, что было для него необычно: "Ты... тогда... сказал.., что... листовку... написали... очень... смелые... люди. А ты сам хотел бы таким стать?" Я ответил: "Да". Борис сказал: "Тогда слушай. Про листовку я все наврал. Прости и забудь. Но есть дела посерьезнее. Организация". Затем я узнал, что в Кунцеве организация создает новую пятерку. Борис уже вступил. Есть место и для меня...

Моя первая встреча с руководителем пятерки состоялась поздним ненастным вечером на одной из кунцевских улиц. Все было очень романтично. Освещая себе дорогу фонариками, мы с Борисом подошли к большому дереву. Из-за дерева вышел человек, и тоже с фонариком. Поначалу лица его было не видать, но вот он погасил свой фонарик, и я вскрикнул от неожиданности. Передо мной стоял... Саша Тарасов. И это очень много значило для меня. Уж если такие люди, как он, вступили на путь борьбы с властью, значит, действительно народному терпению пришел конец... Об этом я думал потом, дома, а в те первые мгновения я испытывал необыкновенное чувство восторга перед теми опасностями, которые ожидали меня впереди.

После того как я дал клятву, что скорее умру, чем выдам своих товарищей, Тарасов спросил, какую кличку я выбираю для подпольной работы. Саша. Сам Тарасов становился для меня Петром Егоровым. Борис - Иваном. Девушка, с которой меня вскоре познакомили, - Ирой. Ее настоящее имя было Аня. Анна Заводова. С Тарасовым они вместе росли, и бывало, забывшись, она в нашем присутствии могла вдруг назвать его Шуриком. В том далеком 1948 году она произносила это имя с особой нежностью...

Мы встречались каждую неделю в клубе, дома у Тарасова, в пустующей квартире моей тетки на Мартыновке, от которой у меня были ключи. Встречаясь, мы обсуждали текущий момент и делали неторопливые экскурсы в ближнюю и дальнюю историю. Говорил в основном Тарасов. Он произносил очень знакомые слова, но каждое из них волновало чрезвычайно. Чего, например, стоило одно только слово "народ"! Народ правду знает. Тарасов говорил, что ежели мы умрем, то народ еще многие века будет вспоминать о нас с благодарностью. Еще говорил о том, что в Москве и других городах много наших. Организация называлась "Демократический союз". Потом на Лубянке я узнаю ее другое название - "Всесоюзная Демократическая партия". Со слов Тарасова мы знали, что один из крупнейших теоретиков нашего движения живет в городе Воронеже. Алексей Шубин. "Запомните это имя".

Много говорили о Сталине. Постепенно составили некий его образ. Крайний макиавеллист, злопамятен и мстителен, никогда не действует в одиночку; в борьбе, которую всегда начинает первым, способен на любую жестокость; к поверженным беспощаден, как дикарь; вначале любовь к себе насаждал насильно, а затем и сам поверил, что народ его полюбил; ко всем, кого народ по-настоящему любит, относится с коварной ревностью и ничего не может с этим чувством поделать. Мы спросили: значит ли это, что Сталин может захотеть убить Жукова? Тарасов долго думал. Потом сказал, что смерть Сталина как бы спрятана в крови Жукова. Поэтому ему никак нельзя убивать Жукова.

- Но ведь Зло очень часто берет верх над Добром? И тогда самые великие победы начинают вдруг оборачиваться поражениями. Пример тому - последняя война.

Тарасов ответил, что да, действительно, чаще всего так и бывает. А почему? Это одна из самых больших загадок истории. Вспомните Великую Французскую революцию. Мы теперь говорим - народ, а тогда говорили - нация. Лафайет сказал: "Чтобы нация стала свободной, ей нужно только захотеть этого". Но потом оказалось, что каждый понимает свободу по-своему, И тогда головы аристократов и революционеров полетели в одну корзину.

- Но если таков закон, не значит ли это, что и мы тоже обречены?

Вопрос был трудный. Тарасов побледнел. Однако сумел ответить очень достойно:

- Потому мы здесь и собрались, чтобы среди разного прочего поломать и эту закономерность тоже.

Я больше не принадлежал самому себе. Теперь я принадлежал всему человечеству. И благодарил судьбу, что в это великое время живу не где-нибудь, а именно в Москве. Было совершенно

очевидно, что будущее нашей планеты теперь решается именно здесь.

Методы борьбы еще только обдумывались. Самым нетерпеливым был Борис. Он хотел быть участником каких-нибудь живых дел. Хоть бы и листовки расклеивать. Тарасов сказал, что путь распространения листовок самый неэффективный. Постоянно будем жить в ожидании провала. Надо терпеливо ждать своего часа. Ждать, пока не созреет революционная ситуация.