Ожидание - [53]

— Завтра снимешься для кино со своей прекрасной селедкой, и пусть уезжают восвояси, — сказал «пред», перестав качаться и вприщур уставясь на Сашку.

— Кто? — не понял Сашка.

— Ну, эти… Подстрекатели, — ехидно сказал Горбов.

Сашка замотал головой раньше, чем сказать:

— Что вы, Илья Захарыч?

— Колхоз не переживет такого позора, — поморщился «пред». — Срам на все море. Кино! И такое дело!.. Ладно… Ты сказал — я запомню. Я тебя не прощаю, Сашка, — и он погрозил ему пальцем через круглый стол. — Я с тебя глаз не спущу… Но я верю. Ты сказал… Значит, ты в душе патриот.

— Не буду я сниматься! — крикнул Сашка, забыв о жене «преда».

— Я открою на вас огнетушитель, — сказала она.

— Мне тебя жалко, — искренне продолжал Илья Захарыч, прижав пальцы к губам и делая Сашке знак, чтобы он говорил потише. — После Рачка люди тебя сожрут всухомятку… Ты ж Рачок номер два. Народ по правде соскучился, народ теперь на всякую ложь зубы навострил… Гам! И конец тебе. А ты молодой.

Илья Захарыч даже поскрипел зубами. Сашка страдальчески поерзал на стуле.

— А я тебя от людей защитить не могу, — прибавил Горбов. — Демократия!

— Выходит, демократия — это плохо? — спросил Сашка и полез за новой сигаретой.

Пачка у него оказалась пустая, и Илья Захарыч на цыпочках проник в комнату и под вздохи и ворчню жены вынес табак и бумажку. Эта забота позволила ему избежать ответа на вопрос о демократатии. Когда он вернулся, на веранде никого не было.

12

Утром какая-то птица под окном забулькала громко, будто набрала воды и прополаскивала горло перед тем, как взять лучшую ноту в жизни.

Утром на улице появился первый пьяный, закричал:

— Киря! Ты жених или не жених?

Утром ребром встал вопрос о свадьбе, поскольку гости даром просидели субботу, сегодня воскресенье, а завтра тяжелый день: каждому надо быть на своем месте.

Двор Кирюхи напротив Горбова, и Илья Захарыч слышал, как у калитки кричали:

— Он свадьбы гулять не будет… Он это… в кино сниматься будет. Ему интереснее!

— Или гулять с утра, пока не разъехались, или уезжать, не гулямши.

Пьяных было двое. И, как все пьяные, они уже философствовали.

Горбов вышел из дома, второпях надев на лысину соломенную шляпу вместо фуражки, но возвращаться не стал, подумав, что и то, глядя на погоду, сойдет.

Вы заметили, у кого лысина, тот уделяет особое внимание головному убору? Расческу выбросил, купил вторую шляпу. У нашего «преда» две шляпы и три картуза. Шляпа для парадного выезда (в ней мы «преда» никогда не видели, дома она не носится, до автобусной остановки путешествует в руках) и эта вот, соломка, на каждый день летом. Осенью и зимой — суконный картуз-работяга с клеенчатым козырьком, который можно мыть с мылом. (Налазишься по сейнерам, нахватаешься.) В район — картуз полотняный, как у всего актива, чтобы не выделяться. Это удобно, когда ругают. Смешался с массой, и все. А еще есть мореходная фуражка, которую Илья Захарыч надевает в двух случаях — по праздникам и всегда после выговора. Для солидности (дескать, помни все же, с кем говоришь) и как мобилизованный. Мы уж знаем — если в будний день на горбовской голове мореходка, значит, готово. И всем нам немного неловко и хочется быть внимательнее к нему, потому что выговоры он носит за нас, как наш избранник.

Есть еще новая панамка для отпуска, жена купила, но она не в счет. Панамка есть, а отпуска не было.

— Я и так живу на курорте, — смеется Горбов.

Хлопнув по своей соломке ладонью в самую макушку, Горбов хотел прошмыгнуть к причалу задворками. Его волновало, пришел ли Сашка сниматься в кино, мучило, что будет со всеми лучшими людьми Аю, на которых ляжет тень подозрения, с добрым именем нашего колхоза, куда недаром направили киношников, но где явно отстает политико-воспитательная работа. Что так, то так…

Перебравшись через плетень в конце своего двора, он попал во двор Алены, а там, перед калиткой, прыгали мальчишки и пели:

Тили-тили тесто,

Жених и невеста!

Тесто засохло,

А невеста сдохла!

Пожалуйста, тоже ведь — ходили в детский сад, построенный на колхозные средства, и росли не как трава, а под руководством образованной воспитательницы.

— Брысь вы!

Из окна на улицу, перед ногами мальчишек, шлепнулось с ведро воды, не меньше. Мальчишки загоготали, отбежали и запели подальше и погромче свое «тили-тили». Горбов прокрался вдоль забора почти до калитки, когда в спину ему попало жалостливое слово:

— Председатель.

Это мать Алены, она такая жалостливая, тихая, работай в Аю церковь, ей бы со свечой стоять, мухи не обидит, но сама пристанет хуже мухи.

— Председатель, пожалей ты нас. Есть у тебя сердце? Второй день пироги сохнут, гусей резать не резать — никто не говорит. Вчера свадьбу отменили, на сегодня никакого указания, а перед гостями потом кому — мне краснеть? Это ж надо!.. Восемнадцать лет дочь растили, а замуж выдать… Подожди! Где такой закон? У людей как у людей. Турки и те свадьбу две недели играют, а тут все есть — и гуси, и гости, а играть нельзя. Часа нет. Это ж надо!

— Откуда ты знаешь про турков?

Они уже шли по улице, и Горбов, убыстряя шаг, спрашивал на ходу.

— От верблюда я знаю, — отвечала мать Алены, женщина такая же мелкая, как дочь, и юркая, только голоса никогда не повышавшая. — До войны у нас в соседях татары жили. Они как турки. Выдавали дочь замуж — десять лет деньги копили, уж тут как ни старайся, сколько народу ни зови, а меньше, чем в две недели, хоть лопни, не прогуляешь. Им можно, а нам нельзя? Я водку на вишне настояла.