Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий - [107]

с просроченной регистрацией вартбурга, а попутно —

детский писатель, мастер сказочного ремесла,

которого именно к деткам страсть

и манера, как Кэрролл, им подражать,

похоже, сюда привела.

Избегая друг друга, а тут друг от друга не скрыться,

писатели вдруг узнают: некий конкурс объявлен —

народ нуждается в пьесе, в которой должно говориться

о черногорской жизни, кипучей, правильной.

Что это за байда — лишь теледельцам известно.

Главное — будет приз. Деньги. Уже интересно.

Под рукой — ни единого выходца из Никшича или Ровче,

а мы-то от Монтенегро давно вдали прозябаем,

и все же беремся за творчество,

(пока рука не устанет),

в «реальность» себя погружаем,

Киша в Цетинье вспоминаем,

который, лишь вышел из отроческого тумана

(призрачная фигура, — глянь, ключичную кость

поправ, пережал гортань огромному пеликану…

Многовато на негативе патины собралось).

Но ни Тангейзер, ни Навуходоносор с жесткой складкой у рта,

ни голая Богоматерь со шрамом, партизанская шлюха,

ни виртуозы-певцы, для которых весь мир — суета,

ни старожилы, ни тучки, ни сирены последних деньков — ни черта

не трогает нас в нашем штопоре тугоухом.

Кого же нам вызвать на спиритический спор?

что за младенец родится, какое бельмо нам застелет взор?

Что ни возьми — Святой Себастьян, Киш, смятенье богов —

не уводит за окоемы цитатных оков;

в этой коме пред нами предстала вдруг наша же юность,

наш задор и кураж, одержимость и неразумность,

когда мы, бурля, как Дунай в разлив,

миру бросили вызов,

инфантильности не изжив.

И что, если б все это было поставлено?

Разве к жизни себя готовили мы направленно?

Рухнули стены, комкается бумага.

Лопнули трубы, сочится наружу влага.

Вот мы на палубе пароходика из газеты.

Звезды тускнеют, угасают в небе планеты.

Поздно мы осознали, что видим иное,

вывернутое, подернутое пеленою,

слышим сквозь гул в ушах.

Смерть — всего-то эстрадный жанр, забава для папарацци.

Забвение — лишь одна из поп-артовских инсталляций.

Мы добрались до крайних пределов на карте мира,

до пустынных земель, размеченных транспортиром,

помянем же и упокоим всё это в веках.

Чистые, словно тысячелетний скелет,

обдуваемый солнечным ветром,

стерильны, как лепестки

вишневого цвета,

мы искали порядка — стройного, безупречного,

вроде круга, мелом очерченного, —

мы — идеальный квадрат, который заносят пески.

Но были все наши речи о нескончаемом

одой энергетическим дырам в эдеме,

громовой электрической яме,

откуда слышатся голоса, издаваемые

изгоями и беглецами — то бишь, как раз-то нами,

ведь мы никуда не делись, как те времена,

из камеры-изолятора — вот она!

Здравствуй, Мария, матушка Божья (сдается мне,

это Ты, а вовсе и не луна на сносях огромная),

осияй нам крещение в этом окне,

златых цепей благодати полная!

С кем бы еще побеседовать перед рассветом?

Кто до сих пор ничего не слышал об этом?