Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий - [106]

Верим равнодушно пожимает плечами.

Как нет? Посмотри.

Хлопает себя по шее.

Видишь? Джунгли!

Верим бросает на него взгляд.

Верим:И правда. Я как-то раньше не замечал.

Андреутин:Да ну? Людям надо все пихать под нос. А то ничего не видят. Во все надо тыкать пальцем.

Говорит практически про себя.

Квартирка Верима. Верим сидит на краю отцовской кровати. Шея у него голая, на груди сверкает медаль. Отец спит, повернувшись спиной.

Верим (шепотом): Папа, папа, я должен тебе сказать … Я постоянно говорю сам с собой, как псих…

Начинает тихо всхлипывать.

Знаешь, папа, на похоронах Тито все плакали. Кроме меня. Только я ничего не чувствовал… А ведь всю жизнь хотелось хоть что-то почувствовать… Что угодно, кроме дрожи.

Отец просыпается, поворачивается к Вериму, к публике.

Отец:Почему ты шепотом?

Верим (удивленно, давясь слезами): Чтобы не разбудить тебя.

Отец (не слушает его): Подумай только, что мне приснилось… Будто я опять умер, и после этого… А это что?

Верим:За кросс.

Отец:Вот уж не знал, что ты такой быстрый…

Нащупывает пустую пачку сигарет. Закуривает окурок из пепельницы.

Не помню, когда я последний раз бегал… Вряд ли бы сейчас пятьдесят метров пробежал… Да, вот тебе и жизнь.

Гасит сигарету. Рассматривает медаль, подбрасывает ее на ладони.

Могли бы и получше сделать. Посмотри, она под ногтем мнется. Дерьмо… Но это не важно, сынок. Все это однажды станет прекрасным воспоминанием детства… Ну-ка, включи радио, сейчас новости будут.

Верим включает радио и уходит в ванную. Отец устало одевается. По радио музыка идет попеременно с сообщениями консилиума.

Диктор (за сценой): Состояние здоровья президента Тито сегодня несколько улучшилось, хотя в целом остается по-прежнему весьма тяжелым. Продолжается интенсивное лечение…

Верим Мехметай стоит перед зеркалом со скрещенными руками и сжатыми кулаками в боевой позе, закрыв лицо. Целует медаль и начинает наносить удары в пустоту, скандируя:

Верим:Зла-ти-ца, Зла-ти-ца…

Не прекращая бой с воображаемым противником, поворачивается к публике.

Верим:В тот год умерло много хороших людей, и плохих тоже, но нас, живых, смерть задела ничуть не меньше и не больше обычного… Не знаю, почему мне втемяшилось, будто обо мне тайно снимают фильм. Пленка бесконечна, а невидимые операторы работают непрерывно; однажды они повесят огромный экран, и, наконец, покажут: вот он. И в ожидании этого момента я живу как на иголках. Даже когда ленюсь, балбесничаю, пускаю пузыри или от скуки отрываю головы мухам. О, особенно тогда. История весьма запутанная: я должен быть постоянно в форме, совершенно естественным, меня не должна выдать никакая судорога, ни один вставший дыбом волосок, а то киношники моментально исчезнут, уберутся. И все пойдет прахом. И меня никогда не будет. И мы не увидим конец фильма.

Занавес падает, камеры Канала 69 отключаются, потрескивает горящая пленка. Наталия в кабинете начальника, в компании хозяина и помощника министра. Ее дыхание обжигает конфискованный «бурбон».

Я когда-то видела в Швеции пять-шесть спектаклей, и самое интересное — это успех беккетовского «В ожидании Годо», который играют перед заключенными. И кому я это рассказываю?

Часть пятая [5]

Что это — стукача донос?

Пронумерованный рапорт на прокурорский запрос,

сданный в архив ввиду ухода от темы?

Хромой сонет или, может, зачин поэмы?

Статичная пьеса в трех актах, в которой действуем все мы?

Полный отстой?

Суд — за тобой.

Каждый наш шаг в истории сохранится:

смута безгласная и замолчанная к тому же:

где это было? в Белградском централе? в Спуже? —

на исходе весны, отдавшей все воды губке,

припадая к которой, напиться жаждали наши губы.

«Наши», словно и я проживал там свой каждый день,

не вникая ни в диалектику, ни в прочую дребедень,

ища мучений без боли, словно безумец с граблями —

с никчемностью, всем и вся напоказ выставляемой.

Что я могу — брюзга, своей грыжей подточенный?

Мне довелось увидеть, куда в мракобесные времена

«воронками» свозили тех, кто утратил свои имена:

в гуманную душегубку,

ту, что связала нас в узел — тугой, как узел пупочный.

В той же больничной палате с решетками за окном —

вот они, и другие: Иоаким, бабник когда-то,

ныне увенчанный нимбом безвредного психопата,

готового подписаться и под чужим грехом.

Когда он, в конце концов, догорит дотла,

о нем напомнит лишь копоть на сколе стекла.

Или эти вот два калеки —

единственные книгочеи тюремной библиотеки,

готовые вздернуть, словно на дыбе дубовой,

любого из тех, кто изрек бессмертное слово,

будь то «Записки из мертвого дома», или

«Съеденные саранчою годы»

(не касаясь шедевров, что были

созданы для народа

маршалом Тито, языковедом Сталиным,

Александром Дюма — как Отцом, так и Сыном,

равно как и не столь бесовские картины —

разведение роз, стеклодувное ремесло и прочее),

которых в нашей библиотеке не водится, впрочем.

Здесь всем всё известно, нас как облупленных знают.

Ладислав поймался не только на чашке чая:

отнюдь, его ведь в сию застойную

форму жизни (Паунда лишь достойную)

привела его склонность к (мозговым) из- и воз-лияниям.

А вот — чудовищное дитя Андреутин.

Когда-то он промышлял торговлей вразнос,

рыцарь-бродяга из книжных грез,