Озеро шумит - [18]

Так-то оно. Не был чудила Хуотари не дурак и не дубак, а была такая мода на прозвища. Чудила — и все. Наш Тергуевский род обзывали тетерями. А Пакаринена, богатющего купчину, только и поминали, что криволапым Скупердяем. До того был жаден, собака, до того скуп, что остатки от рыбной похлебки велел сушить и снова варить на обед.

И была только одна наследница у Скупердяя — дочь Палака. Тонкая и ладная, что твой праздничный блин на топленом масле. До того легка да пригожа, что у меня и сейчас, на старости лет, в горле щекочет…

Пуавила Тёрхёнен прищурился — глаза его сверкнули, — и он чмокнул от удовольствия. Только тут скумекал, что, кажется, коснулся того, что рановато знать его сегодняшним слушателям. Почесал пятерней за ухом, растерянно покашлял, но его так и подмывало рассказывать дальше.

— Но и богачи, бывало, сходили с ума. Взяла Палака да и влюбилась в чудилу Хуотари. По уши втюрилась. По семи раз на дню старалась попасться на глаза парню и безутешно плакала по милому в кустах. И много было дочерей из крепких домов в деревне, готовых броситься на шею чудиле Хуотари. А удивляться тут нечему! Такого распрекрасного жениха, как он, поди-ка сыщи. Только напрасно они в сердце его держали. Их ни за что не выдали бы за Хуотари. Беден был парень. Ни кола, ни двора. И все-то его богатство — два огромных кулака, будто орясины. И ко всему еще угодил чудила Хуотари в солдаты, аккурат в мировую войну.

Три года о нем не было ни слуху ни духу. Думали уже, положил он свою голову на широких русских просторах. Но не так-то легко вышибить из человека дух, как считают некоторые.

Случилось это вроде в четвертый военный год. В самую весеннюю распутицу. Я собрался на тетеревиный ток, как раз прилаживал лыжи возле бани. Гляжу на озеро и глазам своим не верю: неужто сам чудила Хуотари шпарит по льду?

Но что правда, то правда, тут уж не соврешь. Сам чудила Хуотари и был это. Грянул, как молния посередь зимы. Берданка на плече, а в кармане бумага с печатью, или как он называл ее — мандат. Пришел, попарился в баньке, к вечеру созвал мужиков на сходку и давай толковать: мол, надо установить у нас Советскую власть. Так же, дескать, как и в других краях России. Разделить луга и поля. У кого в хлеву полно лошадей и прочей живности, отобрать лишнее и отдать на развод другим…

Тут-то и началась буза! Такой рев пошел, что затыкай уши. Кто про что орет: одни этак, другие так, третьи посередке… И никто друг друга не слушает. Двое суток без передышки, не отлучаясь домой. Хозяйки (а баб в те поры на сходки не пускали) таскали мужьям картоху да соленую рыбу. Чтобы, значит, не приведи господь, они с голоду не перемерли. Подзакусят малость, всхрапнут немножечко тут же у печки и снова, закусив удила, в бой! У кого глотка послабей, тот уже руками своё доказывает. Вроде этого самого криволапого Скупердяя. Как только ни честил он чудилу Хуотари. И «щенок приблудный», и «жулик мережный» и «безбожник» и «коммунист»!

А силушки у чудилы Хуотари было побольше, чем во всей нашей деревушке. Вот он и пустил в ход свои орясины и успокоил крещеный народ, так что к вечеру третьего дня мы смогли приступить к голосованию.

Кто при этом одолел, ясно и так. Конечно, беднота. Бедных людей всегда было больше на белом свете, чем богатых. И с того самого вечера чудила Хуотари стал верховодить Советской властью в нашем родном краю. Через денек-другой пошел к Скупердяю-Пакаринену и потребовал ржи в общий семенной амбар. Вот тут-то Палака и показала свои коготки. Шипела и плевалась, будто кошка перед охотничьим псом. Не смогла ни мерки ржи отдать без крику бывшему своему миленку…

Пуавила Тёрхёнен помешал смолу в ведре, подкинул в огонь поленьев и продолжал:

— Новая власть была как заноза в глазу у богачей. Не было покоя ни днем ни ночью. Мироед из деревни Омельяновка Кюнттиев, тот только и делал, что гундосил: мол, чудила Хуотари — красный царь, сельсоветский дом — дворец для голодранцев, а вся волость — держава сторонников чудилы Хуотари.

От былого спокойствия не осталось и следа. Деревня бурлила и кишела, как муравейник, и наконец разделилась на три враждующих стороны. Дом на дом, мужик на мужика. И у нас в избе тоже. Старшие братья глядели друг на друга, как злые жеребцы у одних яслей. Невестки то и дело запускали коготки друг другу в волосы. И никто вроде не замечал нас с покойным отцом. Зачем, дескать, полезли в одну компанию с чудилой Хуотари.

Три группы — ни дать ни взять три заправских партии. Нам, сторонникам чудилы Хуотари, все ясно, как божий день: хочешь голову на плечах носить, держись когтями и зубами за Советскую власть. И не уступай ни в чем даже ценой жизни.

Кюнттиев со своими сыновьями твердит одно и тоже: надо вытряхнуть душу из чудилы Хуотари, а волость присоединить к белой Финляндии. Старик оббегал и Мутму и Роуккулы, вложил в дело немалые деньги и явно стал готовить мятеж. Вместе со своим финским помощником. Это был гордый господин, что твой пристав с головы до ног. Вот фамилию я запамятовал, а народ его величал «лессманом»[4].

А криволапый Скупердяй совсем из ума выжил. Отмочил шутку, придурок. Взял и прописал письмо в Лигу Наций: мол, здесь, в нашем краю, надобно образовать самостоятельное государство со своим правительством и вооруженными силами в сто штыков. Одно он, бедняга, не скумекал. Откуда министров брать, ежели даже писаря пришлось нанимать по ту сторону границы? Приглашать их со стороны — обошлось бы слишком дорого. На первое же их месячное жалованье ушли бы все финансы волости — до последнего гроша.