Озеро шумит - [17]
Делегаткой была, красный платочек колпачком нашивала, на собрания баб скликивала. В избе-читальне со сцены песни певала да девок петь обучала. Особенно любила песни тягучие — протяжные, грустные, затяжные. А веселая минутка найдет, так и озорная частушка горло дерет! Все бывало. Горе людское было и моим горем, так почему же мне не взять от людей и долю радости?
В правление колхоза выбрали меня. В полеводческой моей бригаде хорошо дело шло. Урожаев высоких добились, в Москву на выставку собирались. Да грянула опять война…
— В оккупации не довелось быть тебе, Никитична?
— Вот уж этого горя не видала, меня оно миновало. Как сын добровольцем на фронт ушел, мы с его женой, моей невесткой, за Урал эвакуировались. Увезли из родного дома хлеба — что в брюхе, платья — что на себе, да по ребенку, по моему внучонку, за пазухой. С сибиряками поработала, их пельменей отведала. Хорошие люди, не хуже нас, карел. Оставляли у себя на постоянное житье-бытье, да разве мы останемся? Тоску по родному краю не заживить приветом-лаской, не закормить никакими пельменями, не залить пивом-медовухой. Хоть корку грызть, да дома жить.
Знали, что избы наши враг разорил, спалил, что от колхозного добра ничего не осталось, а ехали домой радостные. Земля хоть разоренная, но от врага свободная. Значит, жить можно.
На коровенках пахали, мотыгами да лопатами земельку ковыряли, бревна да доски таскали, чего только не делали. Недосыпали, недоедали, а жизнь начинали заново на пустыре да пожарище. Сын с фронта вернулся. Потом уже я стариться стала, кости на теплую печку, к горячим кирпичам запросились.
А работать и сейчас охота есть. Дети да внуки сердятся, спрашивают: «Чего тебе надо? Скажи. Чего не хватает?» Что ответишь, чего скажешь? Ничего не надо. Всего вдоволь, а самого дорогого — людской заботы-доброты предостаточно!
Прервали нашу беседу пришедшие с работы сын да невестка. В дружной семье вечер прошел незаметно. Наутро метель стихла и мою болезнь с собой унесла.
Попрощалась с Никитичной по-старинному карельскому обычаю, коснувшись пальцами ее плеч.
С удовольствием и она последовала моему примеру.
— Доброго здоровья тебе на долгие годы, пяйвяне каунис, — сказала я.
У Никитичны задрожали ямочки на старческих щеках, а в поблекших глазах вдруг засверкали озорные, веселые огоньки…
Николай Лайне
Родился 27 мая 1920 года в семье крестьянина села Реболы Карельской АССР. С 1939 по 1950 год находился в рядах Советской Армии. Во время Великой Отечественной войны участвовал в боях на Карельском и Ленинградском фронтах. Н. Г. Лайне — один из активно работающих поэтов Карелии, автор 12 поэтических сборников, изданных в Петрозаводске, Ленинграде и Москве. Много и плодотворно работает как переводчик. С русского на финский язык им переведена поэма Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», главы из поэмы А. Твардовского «Василий Теркин». Вместе с другими карельскими поэтами перевел на русский язык «Калевалу».
Н. Г. Лайне награжден орденами Красной Звезды и «Знак Почета».
Держава чудилы Хуотари
Солнце нещадно жарило с безоблачного неба, и синеватые сугробы жались к промерзшему вересковому берегу. У лодочного причала наст совсем осел, и глыба валуна будто вскинула свой округлый бок, чтобы оглядеться хорошенько. Валун был шероховатый и рыжий, как голая плешь Пуавилы Тёрхёнена. Если поместить их рядом, нелегко было бы догадаться, где тут затылок Пуавилы, а где наждачный лоб валуна. И даже редкие волосинки, обрамлявшие уши человека, были столь же серы, как исчезающий на глазах талый снег.
Самому Пуавиле Тёрхёнену некогда было думать об этом. Он сидел без шапки на киле лодки и сосредоточенно шпаклевал тряпьем щели, не отвлекаясь ни на что. Рядом на костре кипела и бурлила в ведре черная-пречерная смола.
— Так-то… Тютелька в тютельку… будто нож чудилы Хуотари в берестяные ножны, — пробормотал Пуавила, вгоняя в трещину пук просмоленной пакли. На глаза ему не попалось больше ничего, похожего на щель, и, глянув из-под бровей на мальчишек-школьников, он произнес будто заклинанье: — Аккурат вошло. Теперь уж не вылезет. А сверху я обдам еще кипящей смолой…
Почему это и как, сказать трудно, но мальчишки всегда роем вертятся там, где «колдует» Пуавила Тёрхёнен. Пристанут, как банный лист, и никуда от них не денешься. Не считая, конечно, тех расчудесных вешних деньков, когда Пуавила удирает на своей моторке на дальний островок в свою рыбачью избушку. Ничем особенно ребятишки, правда, его и не донимают. Вот и сейчас — погалдели негромко и замерли, глядя, как хлопочет Пуавила. Наконец один робко спросил:
— Дядя Пуавила, кто такой был чудила Хуотари?
Пуавила Тёрхёнен не так уж скуп на слова и охотно рассказывал мальчишкам, если поблизости не было взрослых. Он легко спрыгнул на землю, погладил широкой ладонью затекшее колено, стал шарить по карманам. Потом вдруг вспомнил, что не курит уже третью неделю.
— Ну и хрен с ним! Черт бы побрал и курево и курильщиков! Наважденье на старости лет! Вот что я вам скажу… Ты о чудиле Хуотари вроде спросил? Был у нас, братец, такой мужик, душа человек. Высок, плечист и строен, как лучший сосновый кряж с хребта Талвисвуоры. Сущий медвежатник. Как сейчас его помню, хотя был, вроде вас, пацаном. Прошло-то с тех пор пять десятков лет.
