Озеро шумит - [16]

— Никитична! А с Дярие-Дуарие и ее мужем вы встречались? — перебила я рассказчицу.

— А как же? На праздниках всегда были вместе. Шутим, смеемся. Ведь неплохая Дарка, это я из-за ревности ее хаяла. Под стать себе и мужа выбрала. Оба рослые, толстенные, степенные. Идут по улице, так хоть по стакану с водой им на головы ставь — вода не прольется. Ну, а мы с Матти совсем другого сорта. Оба резвые, смешливые, попеть да поплясать охотники, в работе спорые. Молодец Дарья, и себя и всех нас оделила счастьем, наплевала на все сплетни-пересуды, на родительский гнев, на жениховскую бедность. Правду сказать — муженек-то ее в холостяках леноват был, долго спать любил. Дарья в руки свои могучие его взяла, лень из него вытряхнула. Вот и стали разживаться, стало у них от ужина хлеба оставаться.

Не все было гладко и на нашем пути. Беда по людям ходит, так и нас не обойдет. Отлучился мой желанный в другую деревню сапоги шить. Была я беременна первенцем. Как зарожала, свекровь в хлев свела, сама ребенка приняла, в избу привела, на полу на солому уложила, стакан водки налила — согреться. Да ничто не помогло. Занедужила я. Грудница приключилась. Заячью шкурку мездрой приложили, еще хуже стало.

Сынок мой груди не отведал, с рога коровьего молоко коровье, пареное в печке, сосал. Соску сшили из скобленой овчины… Неживучий родился сынок, умер вскорости. А я долго болела, да выдержала, смерти не поддалась.

Жив был еще сынок, как отец домой вернулся. Ох, и лютовал он! Первый и последний разочек видела я его такого гневного. Думали, всю избу по бревнышку разнесет. Меня с полу на руки взял, на кровать уложил и говорит матери:

— Попробуйте ее еще раз с этого места тронуть! Провалитесь вы сквозь землю со своими порядками. Осточертели они, только в Питере и отдохнул от них. Если Дунюшка умрет, то у меня полетят к чертовой матери все иконы медны-складни, у кадильницы ручку-хвост отверну, напоклонники по лоскуточкам разорву, а кожаными четками сам себя исхлещу… Я виноват. Не уберег.

Побушевал-покричал мой Матти, потом сел к столу, склонил голову на руки и… заплакал. Только один раз довелось мне его плачущим видеть. Свекровь староверкой у нас была. В своем углу молилась на медные иконы, по четкам поклоны богу считала, кланялась, касаясь лбом напоклонника-наручника, из лоскутков сшитого, с петелькой на уголке, чтоб на левую руку одевать. Испугалась она разорения своей молельни, ухаживать стала за мной денно и нощно. Спасибо, выходила. В жару я была, когда сыночка хоронили. Об этом и рассказать не могу, и рассказывать тошно. От материна сердца оторванный кусок, ох, как долго нарастает, больно болит…

Второго сына, с которым я теперь живу, только успела родить, как началась распроклятая война, германская. Взяли в солдаты друга моего милого. Посохла бы я с горя, если бы не сыночек, вылитый отец…

Не вернулся домой Матвеюшка. Как я горевала, оставшись вдовой-солдаткой, знают только подушка — заветная подружка — да дальний зарод. Туда я плакать-вопить, причитывать ходила.

Брата взяли в солдаты — тоже не вернулся…

Лежат они оба, самые дорогие для меня, где-то на чужой стороне, в сырой земле, моими слезами оплаканные, моими причитаниями отпеванные…

Как лишились сына свекор и свекровь, словно свечушки восковые стали таять. Золовка была уж замуж выдана далеко-далеко, ажио под самый Петрозаводск. Оттуда не наездишься приглядывать за немощными родителями. Я их кормила, поила, обмывала, обстирывала. Я и похоронила одного за другим. В причетах своих благодарила за то, что не помешали нашему счастью, не разлучили меня с Матти моим, не обездолили…

С тех пор я стала плакальщицей по всем покойникам, по чужим и по своим. Выла, не стыдилась, о землю колотилась; в уме-разуме да в сердце своем самые распрегорькие, жалобные, ласковые слова выискивала, на могилы усопших со своими слезами выплескивала. Говорили старики со старухами:

— Ой, Овдокки, пяйвяне каунис, кто покойников на тот свет провожает, того они на том свете встретят. Тебе там будет встреча многолюдная, почетная.

Никитична рассмеялась своим дробно-рассыпчатым смешком и добавила:

— Вряд ли встретят! Устали ждать. Как революция прошла, — продолжала она свою бывальщину, — почувствовала я себя полной хозяйкой и в доме, и на земле. Вдовую невестку, жену братнину, к себе жить пригласила, с горницы в сени дверь прорубила. Нам с сыночком большой избы хватало. Потом Марфа за хорошего человека замуж вышла. Стали жить по-соседски, в дружбе да согласии. Где нужны мне были мужичьи руки, мужичья сила — шел на помощь невесткин муж.

— А ты, Никитична, так и прожила вдовой, больше замуж не выходила? — спросила я.

— От беспутных речей уши болят, на беспутного беседника глаза не глядят, — со злостью проворчала старуха, но потом сменила гнев на милость, заговорила с прежним добродушием: — Разве нашелся бы для меня кто-либо такой же дорогой, как Матти? Сама посуди, сама рассуди, а не спрашивай, чего не надо спрашивать…

Сына растила. Работала. Сердце свое на замок закрыла, ключ в речку бросила. В колхоз пошла почти первой — невмоготу стало одной управляться с пашней, покосом, молотьбой да помолом. До этого вечерами на ликпункт ходила, грамоте выучилась, газеты с книжками стала читать.