Озабоченный - [12]

Старуха уже не вызывала страха, не нагоняла ужас, но и приятным наше с ней общение назвать было сложно. Она подкалывала, насмехалась, откровенно хихикала. В общем, издевалась и развлекалась, как могла. Как могла, мстила за свою внезапную преждевременную кончину, в которой виноват, разумеется, исключительно я и только я.

Но кое-что выяснить удалось. Мои способности к внушению, странноватые сексуальные наклонности, вовсе не моя исключительная заслуга, а ведьмины отголоски, — если ей верить, — что несколько обижало. А последняя установка, когда я разрешил Вере кушать сколько влезет и худеть при этом, была не из области гипнотического воздействия, а относилась к разряду порчей, приворотов, сглазов, исцелений и прочих заклинаний, и силу я в неё вложил собственную, из своей сущности, из самой жизни, можно сказать из души вынул. Надо действовать иначе, но как именно — неизвестно. Гадкая старушенция просвещать меня не спешила.

Радовало одно: душа постепенно сама по себе наполнялась силой. Потихоньку возвращались желания, поднималось настроение… и не только оно. А скоро мне стукнет семнадцать. Буквально на днях. И я уже полмесяца свободно хожу без костыля. И Катришка, разглядев моё упавшее настроение, давно перестала дуться за пощёчину, и на следующий день, в субботу, к Надьке не ходила «Верку гонять». Тогда ещё из-за обиды, назло мне, как это ни парадоксально.

— Тебе что на день рождения приготовить? — спросила мама за ужином. Видя, как я погружаюсь в учебники, что бегаю как лось весной, не уставая, она, казалось, не замечала моего вечно хмурого настроения.

— По барабану…

— Запеки гуся, мам, — попросила Катришка. — Петруне, вон, всё равно, а я обожаю! И тортик шоколадный с розочками обязательно…

— Не у тебя праздник, проглотка, — обломала мать, — куда только лезет. Швабра толще тебя будет, одни титьки наела. Титьки спину не ломят?

— Не-а, — беспечно ответила сестра, — я их, видишь, под майкой к плечам подвязываю. — Сказала, трогая лифчик.

— Петруша, ну что ты как маленький! — мама продолжила настаивать. — В том году ты в кровати лежал, встать не мог, а в этом что? Это же твой праздник выздоровления! Ну, сына, подумай ещё. Может, сходить куда хочешь?… Да, совсем из головы вылетело. Мне сегодня твоя классная звонила… ну, старая, Любовь Михайловна. Узнала, что ты в другую школу перевёлся и всё допытывалась почему да зачем, тебя кто-нибудь обижал или нет. Я сказала, что ей лучше поговорить с тобой, что ты уже взрослый и сам принимаешь решения… я права?

— Зачем, мам?! Нафиг она мне нужна, она тоже в чёрном списке! — думал, что меня никто и ничто из прошлого уже не тревожит — моя жизнь поделилась, словно разрезалась, на «до» и «после» — а погляди-ка, разволновался.

— Поздно, сынок… — мама смутилась. — Она завтра вечером, после работы заглянет… отменять неудобно…

— Фиг с тобой… то есть с ней, извини, мам. Пообщаюсь. — Аппетит пропал. Я ещё поковырялся немного и ушёл в свою комнату. Как хорошо, что она у меня есть. За одно только это чудо старуха заслуживает поощрения — щеку её пергаментную, пожалуй, поглажу.

Мама налила нам с Любовью Михайловной чаю, поставила вазы с конфетами и печеньем, перекинулась с моей бывшей класснухой несколькими дежурными фразами и вышла из кухни, прикрыв за собой дверь. Оставила нас наедине, как взрослых.

— Очень рада, Петя, что ты поправился, — повторила учительница, чтобы завязать разговор. Привычно строгий тон при этом постаралась смягчить.

Я, болтая ложечкой в чашке чай, хмуро кивнул.

Она всегда выглядела и говорила строго. Строгая причёска с узлом на темени, строгий деловой женский костюм серого цвета с юбкой чуть ниже колена, белая блуза с воротом — бантом, завязанным пышным узлом и украшенный брошью — заколкой из червлёного серебра. Вытянутое лицо с неброской косметикой, — довольно милое, если бы не строгое выражение, — худощавая вытянутая фигура, плоская, скрытая плотным пиджаком грудь. Возраст её нам, ученикам, был неизвестен, и выглядела она так, что не угадаешь — от тридцати до сорока, точнее не определишь. Осталось добавить, что мужа на данный момент у неё не имелось, как и детей, и картина «Школьная учительница, классика» завершена. Лишь последний мазок, глаза, пожалуй, выбивались из образа. Большие, светло-карие, цвета влажного песка на дне озера, пронзительные и бездонные, пронзительные и красивые, как у юной, осторожной лани, которые, тем не менее, всё подмечали. Мы, злые дети, часто звали её Доской с глазами. Или Доска глазастая, или просто Доска. По корреляции с фигурой и учебным инвентарём, висящем в каждом классе.

— Друзья твои тоже рады за тебя, я рассказала им… ты не против?

— Так уже рассказали, какая разница протия или нет? — ответил я с вызовом. — И каким это ещё друзьям?

— Зря ты так, Петя, — сказала с укором. — Мы все за тебя переживали, ждали тебя…

— Да?! — перебил я, вкладывая в одно слово килограмм сарказма. — Оно и видно.

— Но ты же сам все номера заблокировал! — Любовь Михайловна не выдержала, возмутилась. — Всех!

В ответ возмутился я. Возмутился и, нырнув в её глаза — омуты, неожиданно для самого себя возбудился. Захотел, возжелал именно эту строгую, моложавую училку, мужской ласки не помнящую лет, наверное, двести.