И все же нам ли забывать
о тех, кто в самый мрачный час
в безлюдье шли на смерть за нас,
шли с вдохновенными очами,
чтобы навек остаться с нами.
Одни в цветах, в крови — другие,
сошлись с убитыми живые…
И каждый день, и каждый час
идем вперед, они — меж нас.
……………………………
Да, непослушным стало слово —
хотел писать я про Махно,
а написал о Примакове…
Его представил я весной,
рожденной в высверках грозовых.
И так хотел весну воспеть я…
Но всматривался в Примакова —
а зрел расстрелянных бессмертье.
Так я постиг, что в наши дни
пришли бессмертными они.
Идут расстрелянные, с ними
я вижу Лебедя Максима,
спокойного и в час тревоги,
святого друга-побратима,
мы шли с ним по одной дороге
и вместе горюшка хлебнули…
Меня с ним разлучила пуля…
И все ж в Коммуну, что грядет,
со мною рядом он придет
по жизни, что ветрами дышит…
Я сердцем шаг его услышу.
Надежна поступь, прыть казачья…
Его (товарищи, я плачу…)
любил за запорожский нрав.
Максим! Я помню, как ты рвал
цветы в лугах… И Днепр, и волны…
И клуб Блакитного, и ты
шагаешь споро и спокойно
по жизни, полной суеты…
Обрушил враг твои мосты.
Стрельбицкий, ректор института
в далеком Харькове, давно…
Дни превращал мои в минуты,
распахивая мне окно
в мир звездный правды и науки.
Меня ты светлою рукой
вознес туда, где туч река
разбита чистыми лучами,
и солнце встало над ночами
и воссияло надо мной…
Была то партии рука.
С отцовской добротой и лаской
она меня издалека
ввела в храм знаний, словно в сказку…
Тебя замучили каты,—
огнем и пагубным металлом
крушили к жизни все мосты,
чтоб с нами ты не смог идти,
но душу — нет, не расстреляли.
Идешь с живыми вместе ты
к прекрасной цели, в день погожий,
на моего отца похожий.
Я помню, слез ты не скрывал,
когда тебе читал я строки
стихов своих… Уже сиял
над парком месяц, как ведерко,
а из него струилось вниз
с небес — по крыше — на карниз —
в листву и травы молоко…
«Молюсь… Сомненья далеко…» —
читал я Лермонтова юным…
О, как завидовал я струнам
души поэта, что могли
мне петь среди житейской мглы!
А с неба сыпалась пороша,
и серебро, и бирюза…
Но зависть к гению хорошей
была и чистой, как слеза.
Твоею музой вдохновлен
был Украины лирик нежный,
читал тебя весною он,
и в дождь осенний, в вечер снежный…
Познать живую душу — счастье.
Люби ее, как море трав…
Вот так Стрельбицкому я часто
младое сердце открывал.
И вновь… Озерский… Пилипенко…
Страдали вы от тех же рук,
что и Федькович, и Шевченко,
Иван Франко… На ниве мук
один влачили тяжкий плуг.
Один терзал вас враг проклятый,
залетный гость в родимой хате,
на золотой земле моей…
Но мы не сгинули, ей-ей!
Хотя и кружит черный ворон,
по белу свету бродит ворог
и хочет ночь вернуть опять
и дух бессмертный расстрелять…
…………………………
А сад шумит, а сад кипит!
И жизнь возносит наяву
знамена наши в синеву…
О нет! Бессмертье — не убить.
Мы, братья, вечно будем жить,
как Украины нашей мова.
И не страшусь я Воробьева,
хотя из сердца точит кровь
нам коллективный Воробьев
под марша бравурного звуки…
Но все ж его отсохнут руки…
Идет вселенский большевик…
Народ идей, мой бог бессмертный!..
И солнце правды не померкнет
над славою его сынов.
Болят их раны всенародно.
Нам не забыть вовек те годы,
ведь имя памяти — любовь.
Народ надежды всепланетной,
цветут вокруг твои сады.
В труде, в напряге пятилеток
едины — партия и ты.
Мы улетаем в край небесный.
Шинель снимаем, плуг берем.
Давайте, люди, будем честны:
Земля — один наш общий дом.
Я верю: таинства природы
мы сможем радостно познать.
Настанет день — Земли полетом
мы, люди, будем управлять.
Какие впереди дороги!
И люди, люди — словно боги.
Больных не станет на земле,
а старость взлетом в жизни будет…
Забудем о коварстве, зле,
Земля эдемом станет, люди!
О нет, не сказка это! Верь:
всечеловеческая сила
откроет прямо в вечность дверь.
И правда, правда — ее крылья,
и нет предела ей ни в чем…
Да будет так. Светил светлее
земная озарится твердь
добром… И правда одолеет
не только кривду, но и смерть!
Чумак, истерзанный штыками
в аду деникинской тюрьмы,
он смотрит на меня из тьмы
чернее черной тьмы очами.
Он агрономом быть мечтал,
засеять землю… Сам упал,
в крутую пашню Украины
себя посеял. Верным сыном
Отчизне был он. И поет
его «Запев» родной народ.
Плодами щедрыми украшен
Отчизны звездоносный сад…
Но там, где ночи отблеск страшный
звездой кровавою окрашен,
предстал Михайличенко Гнат.
И штыковую вижу рану,
и кровь от белого штыка…
Я вас любить не перестану,
тебя, Залывчий, витязь наш,
что смерть — и ту на абордаж
в житейском море, в поле брани
ты брал — и был воспет Элланом,
Элланом, что любил Усенко.
И взгляд Бориса Коваленко,
и милый образ Десняка
запомним, братья, на века.
………………………
О, сердца трудная работа!
Вперед, поэзия моя!
Про гениального Чарота
со скорбью вспоминаю я.
Кровав закат, мотив мой грустный…
Погиб Сосюра белорусский…
Ту пулю (с ней он пал в бою)
я принял в сердце, в жизнь мою…
«О Беларусь, моя шыпшына,
зальоны лист, червоны цвет!..»
Так пел давно мой друг поэт,
родной и верный друг Дубовка…
Но и его скрутили ловко
те, кто свой род ведет от волка…
В лицо поэту пистолет…
И не успел допеть поэт.
Теперь в Москве он с бородой,
как у Тагора… Мой герой,
отдавший жизнь за Белорусь!
Ведь так, товарищ наш Петрусь,
литкомиссар, дружище Бровка?
Цени, люби, храни Дубовку!
