Ой упало солнце - [58]

над пятым завис полком.

Двух-трех шагов добежать не смогли,

проклятье вражьему зелью!

Синими лицами в пашню легли,

ногти впиваются в землю.

Окоп остывает, нутро открыв,

вырвал из сердца слова начдив:

— Красноармеец страну не предаст,

за Власть Советов он жизнь отдаст.

Пусть тысячи лягут бойцов на полях —

не пошатнется красный стяг,

красный стяг, что вручил Коммол!..—

Не предал стяг свой пятый полк…

1924

ПЕСНЯ БОЙЦА

Бойцы уезжали, и кони их ржали,

(легко стременами стальными звеня),

а в поле дым горчащий, дымок над полем ржавый,

и с конских губ слюна —

                                      как нитка ковыля.

Отряд бойцов через дубраву вышел,

и кони путь, стуча подковами, нашли,

и в черной тишине бойцам лишь было слышно

бряцанье сабель, вложенных в ножны.

Папахи надвигали аж на очи,

глотали пыль и поля сладкий дух,

и порохом несло от крепких рук рабочих,

и кровью просмердел засаленный кожух.

Вот один наклонился. Я знаю: мечтаешь

про детей, про жену и про дом.

Полюби ж, полюби, товарищ,

семь бронзовых пуль в револьвере своем.

Не спи, боец, под гром орудий,

хоть муж ты чей-то и отец.

Чего же стоить будет

такой боец?

Вы мстители, и ваши рати

несут отмщенья приговор

за изуродованных братьев,

за опозоренных сестер.

                     Берегите и гордо владейте

                     суровым именем своим,

                     именем красногвардейца

                     и знаменем боевым!

                     Коль услышишь выстрел вражий —

                     горизонт родной храня,

                     не теряй секунды даже,

                     а с винтовкой — на коня!

                     По долам, по склонам,

                     боец, пролетай,

                     считай патроны,

                     а ран не считай!

                     Простор этот серый —

                     умрешь, не отдашь.

                     Сожми свое сердце,

                     раскрой патронташ.

                     Пусть ветер в очи,

                     умри — не стой!

                     И днем, и ночью

                     из боя в бой.

                     Команд не ждите!

                     Кто стал — пристрели!

                     Саблей кроите

                     ветры земли.

                     И мы бы страх смерти смогли превозмочь

                     за уголь, за черного хлеба ломоть,

                     за черные руки в мозолях

                     мы дважды погибнуть не прочь.

1925

СТРОЕНИЯ

I СОБОР

В холмах, вдали от суетного мира,

звучит колонна, как гобоя звук,

звучит собор гранитным Dies irae,

как оратория голодных тел и рук.

Готический огонь, немые песнопенья,

стал пеплом веры сей старинный храм,

и вознеслись юродски к небесам

крутые башенки — перстов прикосновенья.

Руками обними холодный камень века

и вознеси, в конце концов,

ты сердце собственное кверху

на пиках каменных зубцов,

чтобы в бойницы, как в глаза,

оно взглянуло

                     и, как звон сухой, забилось.

И тень от башни упадет, грозя,

чтоб век мгновенье это не забылось.

И станет кандалами слово,

на сердце тяжкий положив узор.

Железом,

              пламенем,

                                 елеем,

                                           кровью

                                                          кован

сказ чернокнижный про собор,

как верой исстрадавшейся людской,

в зубовном скрежете

                                 и в скрежете гранита,

предсмертной песней

                              и отчаянной тоской,

чтоб возвышаться сановито,

возник собор во славу феодала,

оплотом веры,

                          смыслом для людей,—

и на литые блюда площадей

бесстрастный звон упал устало,

как медный шаг, как благовеста шаг.

Так в дряхлых католических руках

бренчат осколки ароматного сандала.

На звон не шли — ползли самозабвенно

уроды и рабы, князья и короли;

и сладкой раной, стигмою на венах

алел собор средь нищенской земли.

Ползли на паперть, милости просили

тела без рук и руки, что без тел,

и глаз слепца горячечно блестел,

и, разрывая рты, немые голосили.

И тощею стрелой взмывал над всем простором,

как сноп голодных рук на скудной целине,

торжественный корабль собора

в бредовом фанатичном сне.

Шли хмурой вереницей годы злые,

но был всегда пронзительно багров

огонь готических костров

и отблеск их на косах Жакерии,

затем, что — доброхот и ненавистник,

проклятьям и мольбам народным в унисон

звучал собор и цвел готический трилистник,

он был цветок, и крест, и псалм он был, и сон.

2 ВОРОТА

В игре безбожной,

                          в жажде нестерпимой,

тряся браслеты, свитые дугой,

морщиной бицепс властно выгнулся тугой,

границы бездны обхватив необозримой.

И, словно кубок тронув тучи,

аркаду он вознес ворот,

земной и многогрешный вход,

как будто перстень на руке могучей.

И творческий свой дар,

                               неперезрелый, сочный,

зельем на камень положил вразброс,

как груди дев, сжигающе порочных

в причудливых извивах грез.

Так щедро кинул гроздь плодов,

как некогда кидал на ложе куртизанку,

познавшую томленье и любовь,

и сытый сон,

                        и жажду спозаранку.

В листве цветок, горящий, словно око

подругой распаленного самца,

из тех веков,

                      когда в сердца