Ой упало солнце - [59]

свой пыл вливал похотливый барокко,

огонь времен минувших лабиринта,

в один соединивший сад

цветенье украинских врат

и древние аканты из Коринфа.

Но тот акант — не лавр

                                 на лбу земного бога,

и щедрых тех ворот никто не придержал,

чтоб пленных пропустить

                                      поверженных держав,

сквозь эти ворота еще не шла дорога.

То были ворота жестокости, неволи,

они вели в минувшее, назад,

в том веке по степи златые колокольни

хвастливо воздвигал тщеславный гетманат.

В том веке

                      из церквей венец

на степь во имя благолепья

надменно возложил Мазепа,

поэт,

        и гетман,

                          и купец;

в том веке, столь давно минувшем,

все проиграв, постиг пути назад

Мазепы белый конь, Пегас сей без конюшни,

бесхвостый Буцефал пришельцев-гетманят.

Гоните прочь его, коня времен чужих,

ломайте копья проржавевшие Мазепы!

Все глуше звоны,

                               звоны из-под склепа,

ведь сердце наше больше, чем у них!

3 ДОМ

Как радуга, родившаяся в кузне,

над домом плечи выгнул виадук,

но толпами еще по кругу ходит звук,

в столбы гремящие выстраиваясь грузно.

Столбы гремящие. Конструкций и систем

подъемы, спуски… Сталь скрипит в домкрате.

Кипит среди встающих стен

горячий по-бунтарски кратер.

Вгрызается наш труд в степной ковер из трав,

как смерч, что вниз поставлен головою.

Трясет равниною и двигает горою,

страницами слои земли перелистав.

Все движется, хоть путь здесь крут,

                     тут буйствует один лишь труд.

                     Упруги мышцы,

                     шаг упруг;

                     и эхо

                     грохает

                     вокруг.

                     Шумы и голоса звучат,

                     прокатываясь в танце,

                     и, отвечая им, рычат

                     басы электростанций,

                     где из моторов щедро, впрок

                     к столбам электролиний

                     бежит, закручиваясь, ток

                     токарной стружкой синей.

                     Наполнив светом стекла ламп,

                     он вьет свою спираль

                     от просек вдаль

                     и вдаль от дамб,

                     спеша из дали

                     вдаль,

                     где хаос ям песчаных желт,

                     где слабый след межи,

                     где на прямой, упрямый болт

                     навинчиваем этажи.

Мощь скованных электрогроз…

Гнев проволочной силы…

И лопнет вдруг крученый трос,

как лопаются жилы.

Прядет из снега провода

взбесившаяся вьюга;

величественного труда

кружится центрифуга.

Все злей вращение ее,

ничто ей не помеха,

и мчится вдаль по колее,

как вагонетка, эхо.

Вскопали степь, буравят вглубь

и там, в массивах рваных,

закладывают дула труб

и жерла котлованов.

Клыками черными зубил

терзают слитки рудных жил,

фундамент встал стеной бетонной,

озоном пахнет металлическая пыль,

и тяжко катятся аккорды сил,

тел мускулистых и строительных

                                                  стропил —

клавиатуры этой многотонной.

Железо бьют, гнут золотую медь

людские руки, строящие зданья.

Вовсю греметь,

над старою землей греметь,

как маршу нашему на все столетья впредь,

высокой музыке труда и созиданья.

Стенает степь,

                        страна в гремящем пенье,

в предельном напряжении — все в пене

турбины станций, созданных навек,

и новый день уже берет разбег,

уже к нему проложена дорога,

ведь каждый день — как штурм боевой,

как бурный марш энергии живой,

и клич фанфар,

                          и натиск,

                                         и тревога.

1928

СМЕРТЬ ГАМЛЕТА

Я знаю вас, Гамлет, вы рыцарь снобизма,

я знаю двуличный, усталый ваш грим,

все черточки вашего псевдотрагизма,

весь будничный ваш и нехитрый режим:

живете в мансарде,

                               гуляете в дворике,

а ночью —

                       над письменным горбясь столом,

на черепе бежевом бедного Йорика

рисуете вензели сонным пером;

И, зная, что люди вокруг не проснутся,

что спит Эльсинорская чудо-земля,

вы пьете,

                   чтоб с предками соприкоснуться,

капли датского короля.

И больше — ни капельки в вас королевского,

куда там до роскоши, в долг живучи,

и призрак

                 является вдруг

                                          Достоевского

к вам,

           к Гамлету в гости,

                                       пугая в ночи,—

пугать и грозить, звать куда-то далеко,

твердить пресловутое: быть иль не быть?

Но проще себя укусить вам за локоть,

чем той,

            Достоевского,

                                    тропкой ступить…

Застыв нерешительно, грезишь, мечтаешь,

с проблемами всеми один на один,

и слышишь откуда-то голос —

                                             товарищ!

И шепот откуда-то вдруг —

                                           господин!

И Гамлет, очнувшись,

                                  пытается браво

обоим откликнуться — так он привык.

Мол, вы посмотрите: имею право,

я, видите ли, двулик.

Не верьте!

                  Ничто тут нисколько не связано,

лжив Гамлета вечный вопрос,

припрятан трусливо за позой, за фразою

его раздвоенья психоз.