Ой упало солнце - [34]

кровь от позора стынет.

Решетки и засовы,

и лунный луч-соломка,

А за стеною рядом

вздыхает незнакомка.

Шаги и лязг железа,

горячий шепот: «Боже!

Товарища Марию

они забрали тоже…»

А через ночь — грозою

тишь разорвали крики,

и стоны, и взыванья,

и плач истошный, дикий.

Тот крик летел тюрьмою,

лавиною катился:

на деревянных нарах

там человек родился!..

Да, на тюремных нарах,

во тьме, в кровавой луже,

проглянул цвет весенний,

назло морозной стуже.

О нет, не слезы счастья,

не колыбельной звуки —

летели по застенкам

условной речи стуки…

Вот почему застыли

в земли холодном лоне

мои из мрака в вечность

простертые ладони!..

1925

ЧЕРНАЯ СИМФОНИЯ

Упало красным трупом солнце —

Князь тьмы пронзил его мечом.

И хлынули потоки крови

на небосклон, на чернозем.

Хохочет Некто, страшный, дикий,

и тешится, что смерть принес,

и черные вороньи стаи

сгоняет с горестных берез.

Сквозь лес, сквозь черное кладбище

влачится в рубище старик

с душой, исполненною тишью,

такой, как крик, как крик, как крик…

Ведь где-то ж есть конец скитаньям,

отдохновенье от чужбин!..

А ты, несчастный и убогий,

везде один, везде один.

Ведь где-то есть тепло и ласка,

рук лебединых страстный взмах…

Во мраке дьявола посланцем

тревожно бьет крылами птах.

Сквозь ночь, по голому погосту

шагает с посохом старик.

Его душа полна безмолвьем,

таким, как крик, как крик, как крик.

Ведь где-то есть исход мытарствам,

приют измученным сердцам…

Что ищешь ты? Куда стремишься?

Дороги нет к блаженству там.

О, не дойдешь, не дозовешься!

Где ступишь — глум, где станешь — яд.

Твоя душа полна молчаньем,

а вкруг тебя — кромешный ад.

В глухую темь не докричишься,

дрожь бесприютства не уймешь!

Лишь привиденья потревожишь,

посланца дьявола спугнешь.

Споткнешься, упадешь, не встанешь,

вовек тебя не вспомнит свет.

Куда бредешь? Чего взыскуешь?

К успокоенью тропки нет.

На землю рухнешь и застынешь,

луною хладной осиян.

Чтоб очи выклевать, по снегу

приковыляет черный вран.

Лежать ты будешь, жалкий, тихий,

с обезображенным лицом…

Упало красным трупом солнце —

Князь тьмы пронзил его мечом…

НОЧЬ

На вереницу хаток над рекою

ложится тень, как матери рука,

все предается неге и покою.

С левад несется дробный звук звонка

коров, что поворачивают к дому,

и нежный голос дудки пастушка.

Степной зефир свевает с плеч истому

и бронзовые лица холодит,

в скирдах ерошит старую солому.

В тиши журавль колодезный скрипит.

Пыль улеглась. В прорехе звездной шубы

зарница всеми красками горит.

То здесь, то там пускают в небо трубы

змеистых серпантинов сизый дым…

Готовятся к ночлегу трудолюбы.

Меж сумраком и тьмой неуловим

летучий миг. Стучат в клетях засовы,

под окнами бормочут мальвы: «Спим!..»

Лишь за селом, в густой листве дубровы,

влюбленным соловей тревожит грудь.

Янтарные глаза таращат совы.

Таинственно мерцает Млечный Путь,

сребристым молоком залив просторы,—

господствует над всем краса и жуть.

Темнеют крепостной стеною горы,

а с гор тропинка скачет, как ручей,

плетя замысловатые узоры.

Она бежит, чем дальше, тем быстрей,

сквозь черный бор и трепетные нивы,

как будто кто-то гонится за ней.

Торопится, нема, нетерпелива,

лишь иногда через нее промчит,

как призрак ночи, заяц боязливый.

Лишь изредка неясыть прокричит,

встряхнет крылами и утихнет снова.

Ночь приложила перст к устам и спит.

Сияет в небе месяца подкова.

Не слышен над недвижною водой

ни шорох трав, ни шелест камышовый.

Излучина реки покрыта мглой

туманною, что вся дрожит, струится,

как в танце стан русалки молодой.

Сама себе во сне долина снится…

1926

БОЛЬ

Сидели в синем сумраке соседи,

вкушая по крупинке шуток соль…

И вдруг в житейской дружеской беседе

негромко прозвучало слово «боль».

Как зеркало воды пушинка рушит,

уроненная птицей в озерцо,—

встревожило покой, смутило души

то брошенное походя словцо.

Унесся кто-то в прошлое: он — мальчик,

стоит перед кустом цветущих роз,

до крови у него ужален пальчик,

глаза полны невыплаканных слез…

А кто-то в золотой осенней вьюге

рыдал, с листвою падал на погост,

вбирал в себя симфонии и фуги,

грудь обхватив руками вперехлест.

Срывались миги — жемчуг с ожерелья…

Весна шептала: «Радуйся, мечтай!..

Отступит грусть, придет черед веселья,

всем завладеет яблоневый май».

И шепот плыл так нежно, так шелково,

касаясь гулко бьющихся сердец…

И лишь один, услышав это слово,

стал бледен, как мертвец.

1926

«ГЕЙЗЕРЫ НА ТРОТУАРАХ» (Из цикла)

I

За витринами желтого солнца осколки,

тротуары — палат поднебесных паркет.

Туго талии дам перетянуты шелком,

изгибается коброй корсетный хребет.

В тротуарах намеками смутные блики,

в колыханье ритмичном сплетения тел.

Напомаженных губ

                            бессловесные крики

вперемежку

                  с пучками амуровых стрел.

Взмахи длинных ресниц,

                                 смех ледово-стеклянный.

Все несется куда-то на мутной волне…

Жесты страстные, жадные взгляды:

                                              «Желанный,

Скоро ночь. Кровь играет.

                                        Иди же ко мне!»

Вдруг средь этого шика и этого лоска,

кутерьмы, парфюмерного запаха роз,—

перепачканный маслом, углем и известкой,

появился в спецовке

                                    Рабочий-колосс.

Он, неся за плечами зари побежалость

и в карманную глубь опустив кулаки,