Оула - [8]

Степан который раз посмотрел на неподвижное тело финна, на упрямо проступающее бледным пятном лицо. Горький ком подкатил к горлу и запер его. Степан выпрямился, поднял голову, чтобы легче было вздохнуть, но ком не проваливался, продолжал жечь нутро.

Вот так же просидел он всю ночь перед Федькой. Тогда рухнули все надежды на будущее, потерялся смысл жизни, стал Степан одиноким, а после смерти брата и вовсе безродным.

Он почувствовал, как накопленные в глазах слезы сорвались вниз, охладив щеки мокрыми следами. Степан дотянулся до руки финна и сжал запястье. Он долго нащупывал пульс, пока не услышал едва проступающие, робкие толчки.

Каждый раз, когда кто-то умирал у него на руках, Степан думал о его родственниках, так как самому пришлось пройти через это. В такие моменты он будто отчетливо слышал, как где-то вскрикнула чья-то мать, почувствовав, что оборвалось невидимая нить с сыном, и образовалась пустота внутри, холодная и звонкая…. Замрет на мгновение, опустит руки, присядет, заглянет в себя и поймет… Но все равно не поверит…. Умом не поверит, и будет надеяться и ждать. Как и он не поверил, пока не увидел своего Федьку… Хорошо, что мать не дожила до этого.

— Что отошел?.. Степан, я тебя спрашиваю, отошел, нет, чухонец-то? — подал голос лейтенант. Степан не сразу высмотрел командира в темнеющей груде тел, которые копошились серой массой, охали, харкали, тревожно сигналили огоньками цигарок.

— Жив пока, но… видимо уже скоро…

— А я смотрю, ты к нему тянешься. А может и к лучшему. Все равно не жилец.

Степана передернуло. Но он сдержался. А что тут скажешь, для всех этот парень — враг, и если пользы нет, хоть и выживет — все равно в расход.

Скрипнув тормозами и швырнув последний раз всех к переднему борту, машина наконец-то остановилась и тут же заглохла. Но нутро каждого пассажира продолжало жить прежними звуками, а тело рывками и толчками. Стал слышен далекий лай собак, хлопанье ворот, смех, покрикивание, скрип снега под множеством ног. В кузове завозились, разом загалдели, откидывая полог и поднимая свои избитые дорогой тела. Послышались команды снаружи. Началась выгрузка больных и раненых.

Глава вторая

Начальник политотдела Петрозаводского гарнизона майор Шурыгин Матвей Никифорович, просматривая текущую почту, обнаружил сразу два «сигнала» или, как он их называл, попросту доноса. Это были доносы на неких красноармейцев Филиппова Степана Тимофеевича, санитара при окружном госпитале и Репина Михаила Алексеевича, заместителя командира взвода подрывников. Бдительные «стукачи», преданные делу Партии и Народа, уверяли, что Филиппов и Репин вступили в сговор с вражеским лазутчиком — раненым финном, ныне проходящим лечение в местном госпитале. Пособники активно участвовали в его выздоровлении, вели скрытые переговоры и, вероятнее всего, выдавали военную и государственную тайны. К тому же «сигнальщики» упоминали лейтенанта Гапановича, допустившего политическую близорукость, что отразилось в недостатке бдительности к шпионским действиям у него под носом.

«Что за херня!? — думал майор. — Официальных бумаг на этого финна нет, если он конечно на самом деле существует. И что им не имется, все шпионы да диверсанты на уме, если дела идут плохо». Он потянулся к телефону и, сняв сверкающую бликами черную трубку, выдохнул: «Начальника госпиталя мне…»

* * *

И опять Оула выныривал из черной бездны, цеплялся за осколки памяти и вновь проваливался, тонул в черной пустоте. Когда, наконец, пришел в себя, ощутил новую боль в теле и страшную слабость, даже пальцем шевельнуть было трудно.

Он лежал на спине. Потолок был высокий и светлый. Кто-то присел на край постели. Оула скосил глаза. Это был усатый санитар, который по-доброму смотрел на него и доверчиво улыбался. Больной попытался улыбнуться в ответ, но не было сил, веки стали невыносимо тяжелыми и медленно сомкнулись. В голову полезло всякое. Легко вспомнилось и то, что произошло с ним в машине, а до этого — часовой, чернеющий на снегу, и приклад с… шурупами…

Кто-то по-хозяйски заговорил над ним. Глаза открывать не хотелось. Другой голос вторил первому. Опять стало тихо. Шаркали чьи-то ноги, позвякивало стекло, отчаянно пахло карболкой и мокрым деревом.

* * *

Зоя Первухина, личный секретарь майора Шурыгина, поставила на маленький подносик пузатый чайник, вазочку с наколотым сахаром, блюдечко с овсяным печеньем собственной выпечки, стакан с ложечкой в подстаканнике. Все это накрыла большой ситцевой салфеткой с подбитыми краями и легонько постучала пальчиком в дверь начальника. Не дожидаясь ответа, она внесла чай Матвею Никифоровичу строго по графику. Майор оторвался от бумаг, зорко обежал взглядом пышнотелую девичью фигуру своей секретарши и с фальшивым сожалением опять уперся в бумаги. Однако Зоя, проработав с майором уже почти год, прекрасно знала все его слабости и привычки.

Не обращая внимания на начальника, она по-свойски обошла стол, легонько сдвинула в сторону бумаги и поставила поднос. Медленно, не глядя на Шурыгина сняла салфетку, расстелила ее на коленях майора и, как бы нечаянно задев своей грудью плечо начальника, ласково проворковала: