Отзвук - [18]

Мы, дети, играя рядом, то и дело поглядывали на него. Нам казалось, что человек, приехавший умирать, должен сильно отличаться от других. Но он был как все. Единственное, что его отличало от других, — это лежание на берегу. Другие взрослые стыдились так себя вести, хотя, конечно же, и они не отказались бы поваляться час-другой на травке.

Первые дни он не обращал на нас никакого внимания. Лежит себе человек на берегу реки, следит за облаками. В конце концов и мы привыкли к нему, тоже перестали боязливо коситься в его сторону. У него была своя жизнь, у нас — своя, шумливая, с играми, часто переходящими в ссоры, которые, как неожиданно начинались, так мгновенно и прекращались.

Прошла неделя, началась вторая, когда вдруг я заметил, что теперь Валентин Петрович все дольше и дольше задерживает на нас взгляд. И непонятно, чего было в его глазах больше — зависти к нашей беспечности, интереса к играм или недоумение при виде того, чему мы посвящаем свои дни. И однажды он вмешался.

Не помню, из-за чего произошла ссора, но мы мгновенно разделились на две группы и исступленно наскакивали друг на друга, стараясь сбить с ног и усесться верхом на поверженном. Я схватился с Ацамазом, раз пять подряд пытался зацепить его ногу своей, но ничего не получалось. Мы подняли такой крик, что не стало слышно шума реки.

— Эй, вы! — услышали мы грозный окрик Валентина Петровича и от неожиданности замерли, уставились на него.

Мы ждали от него нагоняя, упреков, нравоучений, начинавшихся с надоевшей всем фразы «В вашем возрасте мы уже…», после которой следовал длинный рассказ о том, как дети до революции и в годы войны голодали, в матерчатых тапочках в мороз под тридцать градусов носили воду с реки домой, в самую жару косили сено, отправляли на фронт обозы собственноручно собранной кукурузы… Как в десять лет становились главой семьи и чабанили вместо ушедшего на войну отца. Нам старики прожужжали все уши о том, что было и как было, упрекая, что мы теперь живем иначе и не ценим сегодняшнюю новь, как будто мы виноваты, что родились так поздно, как раз в ту пору, когда у детей больше нет других проблем, кроме учебы. Конечно, если Валентин Петрович обрушил бы на нас все эти гневные слова, мы, понурив головы, молча выслушали бы его, потому что последнее дело — противоречить старшему.

Но он произнес неожиданную фразу:

— Разве так борются? Неужели ни разу не видели настоящую борьбу?

— Видели, — набравшись смелости, заявил Ацамаз. — Сослана Андиева. По телевизору.

— Вес американца был два центнера! — выкатил глаза Валера. — А Сослан как его бросил! Потом еще раз!

— Подножку дал ему и… — в восторге закричал я.

— У Сослана, конечно, прием не такой робкий, как у тебя, — усмехнулся Валентин Петрович; он тяжело поднялся с земли и приблизился к нам. — Ну, кто из вас самый смелый?

Мы все были «самые смелые», но выжидали. И тогда он обратился ко мне:

— Ну-ка, нарт Батрадз, у тебя голос самый визгливый. Посмотрим, каков ты в деле…

Валентин Петрович слегка согнулся, протянул ко мне руки, как это делают борцы. Я шагнул вперед. Он метнулся навстречу, и я вдруг взвился в воздух и упал бы на спину, если бы его рука не поддержала меня. Ребятня взвизгнула от удовольствия, зашумела в восторге.

— Еще раз? — спросил Валентин Петрович.

Я был очень внимательным и отшатнулся назад, когда он ринулся на меня. Но не уловил его повторного броска. Подсеченная им нога беспомощно затрепетала в воздухе, и я опять падал на спину, но он подхватил меня, вскинул на вытянутых руках, закружился на месте, выбирая момент, когда можно меня, дрыгающего ногами, вцепившегося руками в его рубашку, припечатать лопатками к земле, и опять в последний миг подстраховал, не давая больно удариться. Потом он прислонился к валуну, жадно ловя открытым ртом воздух, и грудь его ходуном ходила.

— Сейчас… отдышусь… и покажу, как надо делать подсечку… — отрывисто сказал он.

Он заставил нас убрать с участка все камни, даже мельчайшие, сам подравнял землю.

То был первый из множества последующих уроков борьбы. Валентин Петрович показывал в замедленном темпе, как надо приготовиться, сжаться для броска — он это называл сгруппироваться, — как руками ухватиться за шею и локоть соперника и как одновременно выбросить ногу вперед, обхватить ею голень противника и с силой дернуть на себя. Каждый из нас десятки раз проделывал это движение, а Валентин Петрович внимательно следил и, когда получалось неточно, останавливал.

Он быстро уставал, ложился на бурку и, полузакрыв глаза, смотрел, как мы упорно лезли друг на друга и раз за разом делали подсечку, тащили в свою сторону ногу партнера и, как правило, оба, сцепившись в тесном объятии, падали на землю, и при этом не всегда тот, кто делал прием, оказывался сверху.

Он был доволен — и нашим натиском, и появляющейся сноровкой.

— Очень хорошо, а завтра будет еще лучше… — подбадривал он нас.

… Усталый, взъерошенный и весь вспотевший Валентин Петрович медленно поднимался по склону горы к своему хадзару. Я не выдержал и закричал ему в спину:

— А завтра придете?

Он остановился, опираясь на палку, на миг замер, как бы вслушиваясь в себя, потом повернулся в нашу сторону, кивнул: