Отверженные (часть 1) - [51]

That he carried prayer to the pitch of a superhuman aspiration is probable: but one can no more pray too much than one can love too much; and if it is a heresy to pray beyond the texts, Saint Theresa and Saint Jerome would be heretics.	Быть может, он и доводил молитву до какого-то сверхчеловеческого устремления ввысь, но как любовь, так и молитва никогда не могут быть чрезмерны, и если бы молитва, которой нет в текстах Священного писания, являлась ересью, то и св. Тереза и св. Иероним были бы еретиками.
He inclined towards all that groans and all that expiates.	Он склонялся к страждущим и кающимся.
The universe appeared to him like an immense malady; everywhere he felt fever, everywhere he heard the sound of suffering, and, without seeking to solve the enigma, he strove to dress the wound.	Вселенная представлялась ему огромным недугом; он везде угадывал лихорадку, в каждой груди он прослушивал страдание и, не доискиваясь причины болезни, старался врачевать раны.
The terrible spectacle of created things developed tenderness in him; he was occupied only in finding for himself, and in inspiring others with the best way to compassionate and relieve.	Грозное зрелище вызванных к жизни творений умиляло его. Он стремился лишь к одному -найти самому и передать другим наилучший способ жалеть и поддерживать.
That which exists was for this good and rare priest a permanent subject of sadness which sought consolation.	Все сущее было для этого редкого по свой доброте священнослужителя неисчерпаемым источником печали, жаждущей утешить.
There are men who toil at extracting gold; he toiled at the extraction of pity.	Есть люди, которые трудятся, извлекая из недр земли золото; он же трудился, извлекая из душ сострадание.
Universal misery was his mine.	Его рудником были несчастия мира.
The sadness which reigned everywhere was but an excuse for unfailing kindness.	Рассеянные повсюду горести являлись для него лишь постоянным поводом творить добро.
Love each other; he declared this to be complete, desired nothing further, and that was the whole of his doctrine.	"Любите друг друга!" -говорил он, считая, что этим сказано все, и ничего больше не желая; в этом и заключалось все его учение.
One day, that man who believed himself to be a "philosopher," the senator who has already been alluded to, said to the Bishop: "Just survey the spectacle of the world: all war against all; the strongest has the most wit.	"Послушайте, сказал ему однажды сенатор, о котором мы уже упоминали, человек, считавший себя философом. -Да взгляните же вы на то, что происходит в мире: война всех против каждого; кто сильнее -тот и умнее.
Your love each other is nonsense."-"Well," replied Monseigneur Welcome, without contesting the point, "if it is nonsense, the soul should shut itself up in it, as the pearl in the oyster."	Ваше "любите друг друга" -глупость". "Что ж, -ответил епископ, не вступая в спор, - если это глупость, то душа должна замкнуться в ней, как жемчужина в раковине".

Thus he shut himself up, he lived there, he was absolutely satisfied with it, leaving on one side the prodigious questions which attract and terrify, the fathomless perspectives of abstraction, the precipices of metaphysics-all those profundities which converge, for the apostle in God, for the atheist in nothingness; destiny, good and evil, the way of being against being, the conscience of man, the thoughtful somnambulism of the animal, the transformation in death, the recapitulation of existences which the tomb contains, the incomprehensible grafting of successive loves on the persistent I, the essence, the substance, the Nile, and the Ens, the soul, nature, liberty, necessity; perpendicular problems, sinister obscurities, where lean the gigantic archangels of the human mind; formidable abysses, which Lucretius, Manou, Saint Paul, Dante, contemplate with eyes flashing lightning, which seems by its steady gaze on the infinite to cause stars to blaze forth there.

И он замкнулся в ней, жил в ней и вполне удовлетворялся ею, отстраняя от себя грозные проблемы, притягивающие нас и в то же время повергающие в ужас. Он отстранял от себя неизмеримые высоты отвлеченного, бездны метафизики, все те глубины, которые сходятся в одной точке -для апостола в боге, для атеиста в небытии: судьбу, добро и зло, борьбу всех живых существ между собою, самосознание человека и дремотную созерцательность животных, преображение через смерть, повторение существований, берущее начало в могиле, непостижимую власть преходящих чувств над неизменным "я", сущность, субстанцию. Nil и Ens, душу, природу, свободу, необходимость; те острые проблемы, те зловещие толщи, над которыми склоняются гиганты человеческой мысли; те страшные пропасти, которые Лукреций, Ману, св. Павел и Данте созерцают таким сверкающим взором, что, будучи устремлен в бесконечность, он, кажется, способен возжечь там звезды.

Monseigneur Bienvenu was simply a man who took note of the exterior of mysterious questions without scrutinizing them, and without troubling his own mind with them, and who cherished in his own soul a grave respect for darkness.