Отверженные (часть 1) - [43]

В 1813 году Законодательный корпус, до той поры безмолвный и осмелевший после ряда катастроф, подло нарушил свое молчание: это не могло вызвать ничего, кроме негодования, и рукоплескать ему было бы ошибкой; в 1814 году при виде предателей-маршалов, при виде сената, который, переходя от низости к низости, оскорблял того, кого он обожествлял, при виде идолопоклонников, трусливо пятившихся назад и оплевывавших недавнего идола, каждый счел своим долгом отвернуться; в 1815 году, когда в воздухе появились предвестники страшных бедствий, когда вся Франция содрогалась, чувствуя их зловещее приближение, когда уже можно было различить смутное видение разверстого перед Наполеоном Ватерлоо, в горестных приветствиях армии и народа, встретивших осужденного роком, не было ничего достойного осмеяния, и, при всей неприязни к деспоту, такой человек, как епископ Диньский, пожалуй, не должен был закрывать глаза на все то величественное и трогательное, что таилось в этом тесном объятии великой нации и великого человека на краю бездны.
With this exception, he was in all things just, true, equitable, intelligent, humble and dignified, beneficent and kindly, which is only another sort of benevolence.	За этим исключением епископ был и оставался во всем праведным, искренним, справедливым, разумным, смиренным и достойным; он творил добро и был доброжелателен, что является другой формой того же добра.
He was a priest, a sage, and a man.	Это был пастырь, мудрец и человек.
It must be admitted, that even in the political views with which we have just reproached him, and which we are disposed to judge almost with severity, he was tolerant and easy, more so, perhaps, than we who are speaking here.	Даже в своих политических убеждениях, за которые мы только что упрекали его и которые мы склонны осуждать весьма сурово, он был -этого у него отнять нельзя - снисходителен и терпим, быть может, более, чем мы сами, пишущие эти строки.
The porter of the town-hall had been placed there by the Emperor. He was an old non-commissioned officer of the old guard, a member of the Legion of Honor at Austerlitz, as much of a Bonapartist as the eagle.	Привратник диньской ратуши, когда-то назначенный на эту должность самим императором, был старый унтер-офицер старой гвардии, награжденный крестом за Аустерлиц и не менее рьяный бонапартист, чем императорский орел.
This poor fellow occasionally let slip inconsiderate remarks, which the law then stigmatized as seditious speeches.	У этого бедняги вырывались порой не совсем обдуманные слова, которые по тогдашним законам считались "бунтовскими речами".
After the imperial profile disappeared from the Legion of Honor, he never dressed himself in his regimentals, as he said, so that he should not be obliged to wear his cross.	После того как профиль императора исчез с ордена Почетного легиона, старик никогда не одевался "по уставу" - таково было его выражение, - чтобы не быть вынужденным надевать и свой крест.

He had himself devoutly removed the imperial effigy from the cross which Napoleon had given him; this made a hole, and he would not put anything in its place.	Он с благоговением, собственными руками, вынул из креста, пожалованного ему Наполеоном, изображение императора, вследствие чего в кресте появилась дыра, и ни за что не хотел вставить что-либо на его место.
"I will die," he said, "rather than wear the three frogs upon my heart!"	"Лучше умереть, - говорил он, - чем носить на сердце трех жаб!"
He liked to scoff aloud at Louis XVIII.	Он любил во всеуслышание издеваться над Людовиком XVIII.
"The gouty old creature in English gaiters!" he said; "let him take himself off to Prussia with that queue of his." He was happy to combine in the same imprecation the two things which he most detested, Prussia and England.	"Старый подагрик в английских гетрах? Пусть убирается в Пруссию со своей пудреной косицей!" - говаривал он, радуясь, что может в одном ругательстве объединить две самые ненавистные для него вещи: Пруссию и Англию.
He did it so often that he lost his place.	В конце концов он потерял место.
There he was, turned out of the house, with his wife and children, and without bread.	Вместе с женой и детьми он очутился на улице без куска хлеба.
The Bishop sent for him, reproved him gently, and appointed him beadle in the cathedral.	Епископ послал за ним, мягко побранил его и назначил на должность привратника собора.
In the course of nine years Monseigneur Bienvenu had, by dint of holy deeds and gentle manners, filled the town of D--with a sort of tender and filial reverence.	За девять лет монсеньор Бьенвеню добрыми делами и кротостью снискал себе любовное и как бы сыновнее почтение обитателей Диня.
Even his conduct towards Napoleon had been accepted and tacitly pardoned, as it were, by the people, the good and weakly flock who adored their emperor, but loved their bishop.	Даже его неприязнь к Наполеону была принята молча и прощена народом: слабовольная и добродушная паства боготворила своего императора, но любила и своего епископа.
CHAPTER XII-THE SOLITUDE OF MONSEIGNEUR WELCOME