Отважный юноша на летящей трапеции - [22]

Ему хотелось иметь дом – место, где можно прийти в себя, вернуться к себе – пространство, защищенное деревом и стеклом, под солнцем, на земле.

Он принес к себе в комнату шесть пластинок. Выглянув в окошко своей комнатушки, он понял, что растерян, и это его позабавило. Об этом можно было вести бесконечные разговоры для развлечения. Еще не сняв шляпу, он ходил по комнате и разговаривал с ней – «ну, вот мы и дома».

Я запамятовал, что он ел в тот вечер, но знаю, что еду он подогрел на маленькой газовой горелке, которую квартирная хозяйка предоставила ему для стряпни, а может, для самоубийства. Он что-то поел, помыл и протер посуду, а затем обратил свой взор к фонографу.

Представлялся шанс выяснить, что и как. Была вероятность того, что в джазовой музыке таится информация. Была такая мысль. Благодаря джазу он кое-что узнал о механизмах, о работе американских машин. Он мог вообразить десять тысяч нью-йоркских женщин в огромном зале, сгорбленных над швейными машинками. Мог представить себе машины – выше гор, – которые выполняли работу: вырабатывали электричество, сберегали энергию, выпускали фонарики, локомотивы, консервные банки, саксофоны.

Фонограф был малогабаритный. Не портативный, а небольшой «виктор». Он принадлежал ему много лет, и он возил его с места на место. Очень непрактично с его стороны таскать повсюду за собой фонограф, и он это знал, но всегда возил с собой из одной комнаты в другую, из одного города в другой. Даже если он месяцами не заводил фонограф, он все равно брал его с собой. Он любил ощущать его присутствие, что он сможет его послушать, когда захочется. Это как огромная сумма в банке, такая колоссальная, что боишься притронуться. Он мог слушать какую угодно музыку. У него были румынские народные песни, негритянские спиричуэлсы, американские вестерны, американский джаз, Григ, Бетховен, Гершвин, Зез Конфри, Брамс, Шуберт, Ирвинг Берлин, «Куда течет река Шаннон», «Аве Мария», Vesti La Giubba, Карузо, Рахманинов, Вернон Даларт, Крайслер, Эл Джолсон. Таилось все в пластинках. И сам он был в этой музыке. Он не слушал фонограф месяцами. На него и на фонограф сошла тишина, и с каждым днем нарушить ее становилось все труднее.

Он почувствовал растерянность много месяцев назад. Однажды вечером из трамвая он вдруг заметил небо. Существование неба было потрясающим фактом. Заметив небо, взглянув на него в сумерках, он осознал меру своей растерянности.

Но не стал ничего предпринимать. У него появилось желание обзавестись собственным домом, но он ничего для этого не предпринимал.

Он стоял над своим фонографом, раздумывая о безмолвии машины и своем, о боязни нашуметь, заявить о своем существовании.

Он переставил фонограф с пола на маленький обеденный столик. Фонограф сильно запылился, и он минут десять основательно вытирал с него пыль. Когда он покончил с этим, на него нашел еще больший страх, и на мгновение захотелось поставить фонограф на пол и не включать. Спустя какое-то время он медлительно завел механизм, тайно надеясь, что в нем что-нибудь сломается и тот не сможет оглашать мир шумами.

Явственно помню свое изумление, когда в механизме ничего не заклинило. Я подумал, как странно, после стольких-то месяцев молчания… Через мгновение из корпуса польется звук. Не знаю, как по-научному называется эта фобия, но знаю, что был очень напуган. Я думал, что лучше бы факт моей растерянности оставался тайной. Я знал наверняка, что мне больше не хочется производить шум, и в то же время подумал – раз уж есть новые пластинки, то хотя бы нужно их разок прослушать, перед тем как сложить вместе с остальными накопившимися пластинками.

В тот вечер я прослушал все шесть пластинок с обеих сторон. Я купил мягкие иглы, чтобы фонограф не слишком шумел и не беспокоил других постояльцев. Но спустя месяцы молчания звучание фонографа было отменным. Таким отменным, что мне хотелось все время курить. И еще помню стук в дверь.

Пожаловала квартирная хозяйка миссис Либих.

– А, балуетесь музычкой, мистер Романо? Ну-ну…

– Да, – сказал я. – Несколько новых пластинок. Скоро выключу.

Проигрывание пластинок в ее меблированных комнатах пришлось ей не по душе, но я был ее давнишним постояльцем, аккуратно платил, содержал комнату в порядке, поэтому она не стала мне выговаривать. Но намек я понял.

Все пластинки оказались скучными. Кроме одной. В ней был один прелюбопытный синкопированный фрагмент. В тот вечер я крутил ее три-четыре раза, пытаясь уяснить смысл этого фрагмента, но тщетно. Я понял его техническую сторону, но не смог объяснить, почему он так по-особенному взял меня за живое. Это был контрапункт весьма романтической и, следовательно, заурядной мелодии. Восемь быстрых аккордов на банджо, повторенных четырнадцать раз – тем временем эмоциональная напряженность мелодии нарастала и, дойдя до кульминации, срывалась в тишину. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 – в быстром темпе, четырнадцать раз. Звучание было упругим, металлическим. Упрямая настойчивость фрагмента проникла в меня. В ней было что-то, что всегда во мне жило, но ни разу до этого не проявлялось. Не стану упоминать название композиции, так как уверен, что произведенный на меня эффект был чистой случайностью, неизбежностью для меня одного – на любого другого этот фрагмент не произвел бы такого впечатления, как на меня. Обстоятельства должны совпадать с обстоятельствами моего существования на тот момент, а тебе должно быть лет девятнадцать, и ты должен быть безумен, как мартовский заяц.