Отважный капитан - [72]

Встретив дорогих гостей, капитан Мамарчев предложил им скорее идти к нему: надо же было устроить их, пока не стемнело.

СНОВА ВМЕСТЕ

Жизнь в Копье текла мучительно медленно. Дни чередовались однообразно и скучно, словно зерна четок; они были похожи один на другой как две капли воды, и казалось, им не будет конца.

В первые месяцы после приезда семьи Мамарчев с особым волнением выслушивал рассказы о родной стороне, о близких и друзьях, которые его не забыли. Оказалось, Радой уже закончил Петербургское военное училище и в русском мундире приезжал в Силистру. А Станчо Медвежатников по-прежнему находится на военной службе, теперь он живет в Одессе, у него многочисленное семейство, и он очень счастлив. Узнал Георгий кое-что и о жизни переселенцев в Бессарабии, Молдове и Валахии. Как выяснилось, одни из них до сих пор остаются на положении бездомных кочевников, скитаясь по валашским селам; другие живут впроголодь, оттого что лишены своего клочка земли; третьи день и ночь мечтают вернуться в Болгарию… Иные устроились неплохо: занялись торговлей, разбогатели. Но таких были единицы. Большей частью переселенцы жили в бедности и влачили жалкое существование.

— Да иначе и быть не могло, — вздохнул Мамарчев. — Человек, оторвавшийся от родины, — что деревце, вырванное из земли. Сколько его ни поливай, оно блекнет и вянет, пока наконец не засохнет. А ведь могла бы быть совсем другая картина, если бы тогда послушались меня и подняли бунт… Но послушались других. Теперь бы мы и власть имели свою, и все прочее.

Иногда Мамарчев говорил жене:

— Много неудач пережил я в жизни, много вынес бед и страданий, но с неволей мне не смириться. Не в силах я терпеть этот ад; мне кажется, что я скоро с ума сойду в этом плену! Как могли меня загнать в эту грязную овчарню?!

— Может, послать султану прошение? — советовала ему жена. — Авось услышит нас и сжалится.

— Никаких прошений! — отвечал Мамарчев. — Я русский офицер и не стану унижаться перед турецким султаном!

— Тогда давай напишем русскому императору?

— Писал уже, да что толку — никакого ответа.

— Напиши еще раз, Георгий.

— Какой в этом смысл? Меня уважали и почитали, пока я побеждал, пока храбро сражался на поле боя. А теперь я раб, жалкий пленник… Кому я теперь нужен?

— Не говори так, Георгий! Есть люди, которые думают о тебе, вспоминают тебя добром.

— Знаю, что есть, но чем они могут мне помочь? Они такие же, как я. Никто не станет их слушать.

— Напиши Дибичу.

— Бесполезно. Дибич давно умер.[57] Сейчас все зависит от императора. Если он заступится за меня перед султаном, меня могут освободить. Но император обо мне и слышать не желает, потому что я в его глазах дезертир.

Мамарчев долго молчал, подавленный, мрачный, потом снова заговорил:

— Это не бегство со своего поста, не дезертирство. Я просто взялся помочь своему отечеству. Разве это преступление?

Жена смотрела на него преданно и доверчиво.

— Но разве господам понять горе и страдание рабов? Было бы совсем другое дело, если бы это зависело от русских мужиков — они всегда были готовы прийти нам на помощь. Когда речь идет о судьбе порабощенного народа, их не интересует высокая политика правителей. Я беседовал не с одним и не с двумя русскими солдатами и офицерами. Все они того же мнения, что право на нашей стороне, что Болгария должна быть освобождена.

— После заговора прошло немало времени, Георгий. Все уже покрылось прахом и давно забыто. Напиши императору. Может, он услышит твою мольбу.

— Нет, не буду я писать! — отрезал он. — К чему унижаться?

И он оставался непреклонным.

А «глаза и уши» Махмуда Второго по-прежнему распространяли легенды о «милостивом и добродетельном» султане. Рассказывали, например, о том, что через два года после заговора великодушный Махмуд Второй приехал в Тырново и, узнав о самоуправстве Хакима-эфенди, пришел в ярость:

— Как посмел ты без моего ведома вешать людей? Кто тебе дал на это право?

— Великий государь, — отвечал чуть живой от страха аянин, — империя была в опасности, поэтому я действовал быстро и решительно. Раздумывать было некогда. Заговорщики помышляли учинить бунт, они покушались на ваш трон.

— Сколько амуниции было отобрано?

— Амуниции не оказалось.

— Сколько тысяч ружей обнаружено у бунтовщиков?

— И ружей не нашлось.

— Тогда, вероятно, их пушки тебя испугали?

— И пушек не было, ваше величество.

— А что же было?

Хаким-эфенди молчал. Султан, не выдержав, обрушил на него весь свой гнев:

— Эх ты болван! Ни с того ни с сего погубил невинных людей! Теперь мне остается тебя вздернуть на виселице, чтоб весь мир узнал, какое злодеяние ты совершил над моими подданными.

Трепещущий Хаким-эфенди бросился султану в ноги и стал отчаянно умолять его:

— Простите, ваше величество, мою оплошность.

— Даже не надейся! Я повешу тебя на том самом столбе, на котором ты повесил заговорщика Велчо.

— Простите меня, ваше величество, — лил слезы Хаким-эфенди, валяясь в ногах у султана и целуя его туфли. — Не стану я больше беспокоить райю, пальцем не трону болгар, пускай живут себе вольготно…

Махмуд Второй оставался непреклонным. Одного его знака было бы достаточно, чтобы Хаким-эфенди повис на железном столбе среди Баждарлыка.