Отторжение - [24]

— Мне жаль, что ты это слышал, сынок. Она на самом деле так не думает, ты же знаешь.

У папы сильные руки с сухой кожей и выступающими венами на тыльных сторонах ладоней. А еще у папы уставшие глаза и много седых волос. И их заметно прибавилось из-за меня. Вся жизнь нашей семьи пошла наперекосяк. Я вырываюсь, сбегаю вниз по лестнице. Мне хочется умереть. В такие моменты обычно, но сейчас как никогда раньше. Без долгих объяснений, жалоб, соплей и страданий. Без прелюдий и поэтики — просто умереть. Лучше бы у Риты, правда, не было брата. По крайней мере, такого как я.

— Она так не думает, Питер! — папа садится рядом со мной на диван в гостиной.

— Она так сказала! — передергиваю.

— Ей непросто. И тебе непросто. Нам всем, — папа обнимает меня. — Ты же знаешь свою сестру, она любит тебя больше всех.

Я часто думаю, что если бы умер тогда, всем было бы проще. Да, возможно, больнее, но потом проще. Единовременная боль бы утихла, а так я причиняю своей семье боль каждый день. И вот, умудрился испортить жизнь сестре.

— Может, она и права…

Папа вздыхает, обнимает меня крепче.

— Скажи, Питер, — произносит он, — если бы все вернуть, если бы ты знал, как все получится, разве поступил бы иначе?

Я мотаю головой. Мне не нужно ни секунды на раздумья. Конечно, нет. Я все сделал бы точно так же. Я даже представить не могу, что сделал бы другой выбор, хотя, думаю, выбора у меня особенно не было.

Потом папа рассказывает, что встречался с врачом, и что скоро назначат день операции, и все потом будет хорошо. А я так боюсь этого. Так боюсь, что не думаю, что хочу проходить через это снова.

Первую операцию мне сделали вскоре после несчастного случая. Пересадили на лицо мою кожу с других мест. Она приживается в девяноста девяти процентах случаев. Один процент дают чисто символически, на исключительные ситуации. И надо же было мне оказаться таким исключительным! Я был Фредди Крюгером и успел возненавидеть себя, а когда сняли бинты в тот, первый раз, смог даже снова посмотреть на себя в зеркало. Было не идеально, конечно, но у меня тогда снова появилось лицо, я почувствовал, что снова смогу жить. И пару недель все было так хорошо, как бывает в сказках и не может быть в жизни. Я принимал лекарства. Все было позади. Несчастный случай, огонь, ожог, тошнота от одного взгляда на себя, боль. Я даже подумал, что скоро начну об этом забывать. Пока как-то ночью ни проснулся от жуткого жара. Я потрогал лицо — оно было мягким, как гнилая картошка. Температура подскочила настолько, что я недолго был в ужасе — перешел к бреду. Скорая, больница, палата, снова бинты, повязки, слезы мамы и Риты. И слова врача. Вернее, одно слово: «Отторжение». Ткани не прижились. Я снова был уродом. Доктора только руками развели. Один чертов процент!

Мы стали искать новые клиники и возможности, а к моим кошмарам добавилась новая боль. Я физически ощущал во сне, как отваливается шматками кожа, чувствовал эту гнойную жижу под шрамами. А лицо стало только хуже, стало похожим на фарш.

Второй раз мне пересадили искусственную кожу. На этот раз все сошло через два дня после того, как сняли бинты. Сошло очень болезненно, как будто по лицу водили наждаком.

— Я не хочу больше никаких операций, пап, — шепчу. — Правда, не надо.

— Я верю, Питер, на этот раз все получится. Они делают новые анализы, у них тут суперсовременные технологии…

— Ничего не получится.

Мы молчим и смотрим каждый перед собой, а потом мама приносит чай и спрашивает:

— Кто такой этот Шон Фитцджеральд?

— Мой друг, — отвечаю, и на лицах родителей всплывают такие выражения, что, кажется, ни один ответ не удовлетворит всех написанных там вопросов. — Можно не говорить об этом? Давайте просто закроем тему, ладно? Как там Рита?

— Все будет хорошо, — говорит мама и гладит меня по волосам.

Шон

— Спасибо, мистер Крипсон, — говорю.

— Да ладно, — он машет рукой. — Знаю же, как ты, небось, соскучился по мячу. Посидишь немного тут, пока все не разойдутся?

Мистер Крипсон школьный сторож и уборщик. Днем он тенью прохаживается по коридорам с тележкой, набитой чистящими средствами, а по ночам сидит в своей коморке на чердаке. Он же отвечает за ключи от всех школьных помещений, за вход на стадион и за освещение. Из маленького окна в его комнатушке стадион просматривается отлично. Поэтому и прихожу к нему, чтобы посмотреть игры. Он пускает меня с удовольствием. Он, кажется, единственный в нашей школе, кто нормально и подолгу говорит со мной. Иногда у него бывают сигареты и даже пиво. Он знает, что мне можно доверять такие секреты. Он вообще всё обо всех знает, этот тихушник Крипсон. Мы издевались над ним, бывало, оскорбляли. Называли не иначе, как Крипс. Мы не знали его, а теперь они его не знают. А теперь он единственный, кто со мной общается. Ученики — такие заносчивые идиоты, считают себя выше простого уборщика. Конечно, кто он такой, ходит со шваброй и метлой, поднимает наш мусор. А мы порой специально что-нибудь кидали — обертку от шоколадки или банку от сока, или яблочный огрызок, чтобы посмотреть, как Крипсон будет это убирать. Он никогда ничего не говорил, никогда не делал нам замечаний, хотя, откровенно, по большей части мы вели себя как оторванные засранцы. Никто ничего не знал о Крипсоне. Да и сейчас не знает. По школе ходят всякие слухи, что он воевал в Афганистане, или в Ираке, или еще где-то, или сидел в тюрьме. Некоторые говорят, что даже за какие-то преступные действия против детей. Но это чушь — его бы тогда к школе на пушечный выстрел не подпустили. Никто никогда не думает, что за люди такие, как мистер Крипсон. Дети уж точно не думают. Но и учителя не особенно к нему проявляли уважение. Мы видели, как с ним не здоровались. Видели, как трудовик презрительно морщился, если Крипсон проходил достаточно близко от него, как мисс Суонк брезгливо просила его выйти из кабинета. Директор мог отчитать Крипсона при учениках за не выключенный свет или переполненные мусорные баки. Не то чтобы такое часто случалось, но несколько раз точно было. К уборщикам ведь нет жалости. И когда приходишь в школу, как-то сразу включаешься в общие правила, вступаешь в игру и работаешь в команде. Команда бросает оскорбления, и ты бросаешь. Это как в футболе: вы просто разыгрываете нужную схему. Не для того, чтобы выиграть, а в качестве тренировки. Но именно Крипсон оказался единственным, кто встал на мою сторону, после того как меня исключили из команды. Исключили, вообще-то говоря, из всей жизни, но из команды — официально. Это сейчас меня просто не замечают, а сначала все было сурово. Положенная доля травли мне досталась. Вполне заслужено, но не это главное. Не появляться на футболе, где меня бы забросали банками из-под колы, на самом деле, было не смертельно. Банки не убивают. Просто невозможно было смотреть в глаза, ни учителям, ни бывшим товарищам по команде, ни родителям. Помню, прятался за углом. Выглядывал оттуда, опасаясь, как бы кто не заметил меня. Игру оттуда было, конечно, не видно, да и вообще — только край стадиона. В один из вечеров кто-то положил мне руку на плечо. Клянусь, несколько секунд боялся обернуться — думал, что это кто-то пришел меня наказать, что меня изобьют сейчас до смерти. Что было бы не таким плохим вариантом, если уж по-честному. Но когда все же обернулся, увидел Крипсона, и да, тогда мне и в голову не приходило называть его мистер.