Отторжение - [22]

.

Это правда, хотя и не совсем. В Лондоне трубки только собирают и подгоняют. Впрочем, не только: разрабатывают новые, все более элегантные модели.

– Что это со мной сегодня?

Рита задала этот вопрос вслух, включила радио и начала чистить картошку. Красивый, с бархатными модуляциями голос рассказывает о музыке, звучит венский вальс. Трогательные, романтические интонации – тусклый свет в душе, свежий морской бриз в подземелье. Монотонная работа успокаивает, подобно наркотику. Картофельная кожура замысловатыми спиралями ложится в мойку. В конце концов, вчера, 30 ноября 1949 года, она стала тем, за кого себя всю жизнь выдавала. Двадцать лет под фальшивым флагом, за фальшивым фасадом, под чужим, не принадлежащим ей именем. Двадцать лет полной, абсолютной зависимости от желаний и прихотей Видаля, от его готовности поддерживать и разделять эту ложь. Но теперь-то, теперь она и в самом деле жена. Новобрачная пятидесяти лет от роду. Неважно… теперь у нее есть все права. Закон на ее стороне. Место в обществе, титул “миссис” – можно забыть о раздражающе-неопрятной патине многолетней лжи.

– Теперь все хорошо. – Опять вслух. – Все, как и должно быть.

Странно – чем чаще она повторяет эту фразу, тем фальшивее она звучит.

А разве не так?

Миска с картошкой стоит в мойке, вода постепенно становится рыжей от картофельных очистков. Дни, часы, минуты совместной жизни – она не уверена, что хочет их вспоминать, но они выплывают сами по себе, помимо воли.

А ведь он тоже тосковал по своей родине. Рита окинула взглядом бледно-желтую кухню. Тосковал, тосковал, хотя всегда был подчеркнуто лоялен Великобритании. Когда Салли исполнилось четыре года, они всерьез обсуждали планы уехать из Лондона. Планы на будущее семьи Коэнка… Рите никогда не удавалось разграничить планы самого Видаля и планы его семьи. Наверняка обсуждали по вечерам – там, на Мелроуз-Террас, а Рита сидела в одиночестве в пригороде, с маленькой дочкой на руках. Устраивали семейные советы, подсчитывали плюсы и минусы, дебет и кредит, складывали и вычитали. Столько лет прошло, а Рита до сих пор чувствует во рту железный привкус сдерживаемой ярости – так живо, даже по прошествии лет, она представляет себе эти разговоры. Город, где Видаль родился и вырос, изменился настолько, что о возвращении туда не могло быть и речи, уж это-то Рита понимала и тогда. Но в глубине души он мечтал покинуть Англию… Возможно, что-то там с солнцем, но вроде и не с солнцем, а может, с тенью, но и не с тенью – короче, тоска, которую нельзя облачить в слова, но она есть, присутствие ее несомненно и невозможно спутать ни с чем.

Так влияет на душевное равновесие забытый сон или внезапный аромат – иногда очень сильно, но объяснить невозможно.

Что-то такое… необъяснимое и неопределимое. Это что-то пробудило мечту о жизни подальше от лондонского смога, и в его семье начались разговоры. И только после того, как планы одобрила мать, он посвятил в них Риту.

Вступление было невыносимым – длинные витиеватые фразы, экономические выкладки, расчеты… Она выжидала, когда закончится этот поток красноречия, которым он ни с того ни с сего ее удостоил, – и, наконец, главное: семья решила открыть дело на Мальте и он хотел бы, чтобы Рита и Салли последовали за ним. Шел тридцать третий год. Братьям Коэнка удалось получить на острове десятилетнее монопольное право на продажу трубок и мундштуков. Потрясающее будущее, сказал Видаль, но кто-то должен переехать туда и заниматься делами. Семейный совет решил, что более всего для этого подходит Видаль – он же холостяк. Ему и ехать, а Морис с семьей останется в Лондоне.

Рита и сейчас помнит воодушевление Видаля – он строил на будущее самые радужные планы. Он рисовал картины будущего, ему уже виделся дом на побережье Средиземного моря, возможность другой жизни, как он выразился. Только сейчас Рита начала понимать: эмиграция на Мальту казалась ему возможностью сплавить две его жизни в одну. Остров в его представлении был местом, где амбициозный, но небогатый сефард Видаль из греческих Салоников будет выглядеть как опытный английский бизнесмен из самого Лондона. Он же всю жизнь тосковал по детству, по самым простым, казалось, само собой разумеющимся вещам: созревающие на солнце помидоры, баккальяу[21] и стаканчик ракии; тосковал по сладкой череде жары и свежей приморской прохлады. И теперь нашелся ответ: Мальта.

Рита замерла с картофелечисткой в руке. Опять Штраус, еще один венский вальс: томительно сладкий сироп, рождающий в душе приятное волнение и тягу к недостижимому. Вспомнила аргументы Видаля, вспомнила, как ее удивило его неожиданное красноречие – последнее время они почти не разговаривали. А эту Мальту… наверняка они там обсуждали не неделю и не месяц. Вся семейка была вовлечена в дискуссию. Вспомнила, как, несмотря на мягкие, ласковые интонации Видаля, в ней росло молчаливое озлобление, даже ярость. Рита упорно молчала, а когда он закончил свои уговоры вопросом: И что ты по этому поводу думаешь? – она коротко ответила:

– Нет.

– Нет?

– Нет.

Я земля, и утро, и вся расточительно щедрая зелень мира. Я состою из привычек и мыслей, они следуют друг за другом в заведенном порядке, я не хочу их менять. Я – улитка, ползущая по каменной ограде, я – один из жучков с прозрачными крылышками, что живут и умирают в дождевой бочке. Я – позвякивание бутылок в кузове машины молочника и жирное прохладное молоко в этих бутылках, я – черный дрозд, давний знакомец, выковыривающий дождевых червей на газоне, я – подземный ветерок и громыханье телег в туннеле без света, я – ежедневная порция виски в стакане для воды, запах типографской краски от утренней газеты… я – желтая роза у калитки и шум дождя в кроне дуба, я вместе с солнцем разгоняю декабрьский утренний туман, я выросла из эмиграции, потерь и прощаний; я ничего больше не хочу, как запустить мои иссыхающие корни поглубже в эту землю, чтобы никто не мог их вырвать, потому что все это я. Я никуда отсюда не двинусь.