Оттенки - [30]

— Если бы в доме загорелось, другое дело, а то ведь с амбара началось… — добавил старик.

— Да нас ведь и дома не было, — оправдывался один из рабочих.

— У нас тоже все сгорело, как и у вас, — заметил другой.

— Нашей вины тут нет — занялось от амбара, — отрезала старуха.

Слово за слово, дальше-больше, и дело кончилось тем, что рабочие, обозлившись, ушли из Кадака.

— Беда сама не приходит, всегда человек виновен, — рассуждала старуха после ухода рабочих. — Хутора у многих есть, а про пожары что-то не слыхать. Надо самим быть поосторожнее.

— Какая может быть осторожность при таком несчастном случае, — ответил Каарель. — Мы ведь часов до одиннадцати не ложились, все было в порядке, постояльцев тоже дома не было…

— Постояльцев тоже дома не было… — повторила старуха. — А что из того, что их не было дома! Не надо было нанимать батрака и брать людей на квартиру, была бы у нас крыша над головой, а теперь — корчись да мерзни, как блоха у мокрого пса в шерсти.

— Мама, ты опять начинаешь, — умоляюще сказала Тийна, стараясь унять раскричавшегося ребенка.

— Незачем и начинать, у нас уже давно начато. Мы ли вас не отговаривали, да разве вы послушаетесь. Затвердили одно: ах, что вы, старики, такое говорите! Вот и получили по заслугам, иди теперь с сумой по миру. Ох, и не хотелось мне отдавать вам хутор, а потом думаю — пускай возьмут, попытают счастья, авось образумятся. Ну вот, теперь бог помог, сами видите, куда завело ваше умничанье.

— Странно ты рассуждаешь, мать. Как будто здесь умом поможешь. Раз вы такие умные, сделали бы так, чтоб пожара не было; у вас ведь убыток еще больше, чем у нас, — сказал Каарель.

— Насчет убытков — это мы еще поглядим, — возразила старуха. — Мы дали вам усадьбу со всем добром и со всем добром можем потребовать, а откуда вы его возьмете — это нас не касается. Нам из-за чужой глупости класть зубы на полку и по-медвежьи лапу сосать тоже неохота. Довольно я натерпелась из-за вашей дури да из-за своего старика. Хватит! Не смотрите, что я старая, — я еще из вас эту дурь выбью.

Надвинулись густые тучи, дождь зачастил сильнее. Капли, шипя, падали на угли и облачками пара поднимались вверх. Ветер, затихший было на время, снова набрал силы, зашумел в березняке и погнал по полю желтые листья.

— Ты можешь человека с ума свести своей вечной бранью, — раздраженно заговорил Каарель, повышая голос. — Мало того, что мы остались босы и голы, так еще твои издевательства слушай. И за что! Сама посмотри: дочь твоя сидит голая, в одной рубахе, зубами от холода щелкает, ребенок совсем окоченел, только материнская грудь его согревает. Вон на земле куча лохмотьев — все, что у нас осталось. А ведь каждый из нас мог бы кое-что спасти. Так нет же — суетятся, как безголовые куры. Жизни не жалеют — тащат из огня всякий хлам, а что поценнее — оставляют. Да какого черта вы нас разбудили, если мы у вас — точно бельмо на глазу, только и знаете, что нас грызть. Оставили бы нас в огне, а сами вылезли бы в окошко; бранились бы себе теперь спокойно вдвоем. Вон пастушонок лежит, весь черный, может, будешь его бранить, что он по своей молодости да по глупости сгорел? Понять не могу, есть у тебя сердце человеческое или нет?

— Ах, ты опять бранишься, слова не даешь сказать! Ну, погоди же, придет время еще почище, бог поможет обломать твое упрямство, — угрожающе говорила теща.

— Если у тебя лучшего бога нет, чем тот, что тебе, злюке, помогает, — тогда, значит, у тебя и бога нет, как и крыши над головой. Твой бог сгорел вместе с твоим сердцем и старым тряпьем, — ответил Каарель.

Эти слова сильно задели старуху, считавшую себя весьма благочестивой. Поэтому она предложила старику и дочери уйти и оставить Каареля одного. Но послушался ее только старик, Тийна осталась с мужем.

— Вот мы и опять вдвоем, — сказал Каарель после ухода стариков, подсаживаясь поближе к Тийне.

— С ребенком — втроем, — поправила она, вытирая глаза.

— Ты не озябла? Боже мой, совсем раздета, у меня хоть пиджачишко на плечах.

— Я не озябла — жарко от углей, — отвечала Тийна.

— Одежонка кое-какая у нас осталась, что я повыбрасывал из окна.

Каарель пошел к куче тряпок, которые он успел выбросить из дома, отыскал там две пары латаных брюк, жилетку, полотенце, одеяло, две-три пары чулок, свое старое серое пальтишко и еще несколько ничего не стоящих вещей. Пиджак он накинул на Тийну, в одеяло закутали ребенка. Мужнин пиджак еще острее напомнил Тийне всю глубину ее несчастья, и она опять залилась слезами.

Каарель беспомощно стоял подле нее, повторяя время от времени:

— Тийна, да не плачь! — У него самого щемило сердце, когда он глядел на жену и ребенка. Ему хотелось их утешить, однако он смог только сказать:

— Погреемся у огня еще немного, хоть какая-нибудь польза от него будет. А потом пойдем в Тынни. Надо поглядеть, где скотина, сколько ее уцелело. А как же с мальчонкой? Бедняга! Какой веселый всегда был, когда шел со стадом, только и слышно песни да гиканье.

— Несчастная мать! — всхлипывала Тийна. — Один он у нее был. И хоть бы просто умер, а то сгорел!

Ветер все крепчал, гоня над погорельцами дождевые тучи. Воронье, взлетая с поля, каркало, кружилось над чадящим пожарищем. Потом птицы опять вернулись к скирдам и принялись преспокойно наполнять свои зобы.