Протягивая извозчику плату, Коркин успел разглядеть при тусклом свете фонаря, что вместо привычного металлического рубля он держит в руках рубль с изображением какого-то государя-императора — в самодержцах Коркин разбирался плохо, но сам факт превращения нормальных денег в старинную монету подействовал на него угнетающе.
«Это что же теперь будет? Сон или не сон? Дурацкий сон…» — успел подумать он, погружаясь в пьяное забытьё.
Все дальнейшие события этой ночи протекали для него в густом тумане. Он смутно ощущал, что его куда-то тащили, что незнакомый женский голос орал над ним:
— Опять нализался до зелёных чертей, ирод! Опять карты! Имение заложено-перезаложено! Всё моё приданое промотал, сатана! — И Коркин, блаженно улыбаясь сквозь сон, почувствовал на себе град пинков и подзатыльников.
«Ну вот, конечно, это был сон, я уже дома… Только бы Верка шнур от утюга не трогала…»
А на следующее утро он проснулся в странном и непривычном мире. На дворе был девятнадцатый век. Век лавочников, городовых, разорившихся помещиков, бойких краснорожих купцов, таких же, как он, Коркин, вечно пьяных обывателей. И удивительное дело, Коркин быстро почувствовал себя в этом веке уютно. Вначале ему ещё было боязно, он ожидал, что вот-вот всё, что его здесь окружает, куда-нибудь пропадёт и он снова окажется в двадцатом веке…
Но прошли сутки, вторые, а всё оставалось по-прежнему.
В понедельник Коркин поехал на службу и, усевшись за высокий канцелярский стол, сразу почувствовал свою уместность в этом мире. Начав деловое письмо словами «Уважаемый товарищ…», он поперхнулся, изорвал написанное и на чистом листе гербовой бумаги твёрдым, уверенным почерком со множеством завитушек и ятей вывел: «Ваше сиятельство, отец и благодетель…» и покатил дальше уже без заминок. И ему казалось, что он всю жизнь писал именно так, жил именно в этом времени, в этом веке, в этом губернском городке, по утрам ездил на службу, вечерами пьянствовал, картёжничал, ругался с женой, а ничего другого никогда не было и не будет.
И когда либерально настроенные студенты обзывали его дураком и ретроградом, безнадёжно отставшим от своего века, он уже не обижался, а только глупо хихикал и бормотал:
— Теории… Хе-хе! Это не для нас… А исчезновения его в двадцатом веке так почти никто и не заметил.
