В прохладный осенний вечер некто Коркин, служащий объединения «По заготовке…», возвращался с вечеринки домой и бормотал сонно:
— Опять напоили, бармалеи! Это по какому же поводу, позвольте вас спросить? Ну, позавчера пили — это ясно: Похлёбкин премию отхватил. В четверг… в четверг пили у Зиночки. В среду? В среду… в среду я, кажется, не пил. В среду мы собирались у Понюшкина — расписывали пульку… И пили… Нет, всё-таки пил, пиво пил. Литров восемь вылакали на четверых. Во вторник — не помню, наверное, отсыпался. В понедельник меня разбирали на каком-то собрании, на каком — не помню… Помню — обещал исправиться. М-да, — Коркин на минуту задумался.
— Ах, да! В воскресенье приехал Тряпкин из Москвы. Нет, не из Москвы… — мысли Коркина заплетались. — Из Тамбова? Нет, не из Тамбова… А леший с ним! Всё равно не помню, откуда он приехал, а вот что пили помню: пили спирт, гидролизный… А что же сегодня? Сегодня что?.. Сегодня пили на дне рождения у Теплова. Странно, почему это он свой день рождения два раза в квартал отмечает? Непонятно! Опять я ему в карты десятку просадил. Жулик! Ворюга… Или студент этот, — Коркин попытался дотянуться непослушной рукой до синяка под глазом. — Откуда он взялся, этот студент? Надо же — такой синячище мне наклеил. И чему их только учат в этих вузах… Из-за чего я с ним сцепился? Не помню! Много он себе позволял: мухомором меня обозвал и этим, как его, обывателем, безнадёжно отставшим от века. Коркин болезненно сморщился.
— Интересно! Это какое же он имел право? Щенок! Я тебя спрашиваю! промычал Коркин, останавливаясь перед телеграфным столбом. — Какое этот студентишка имел право? Чего молчишь, дубина?
Столб безмолвствовал, и Коркина это раздражало.
— От века я отстал, видите ли! А я за веком и не гонюсь. Очень он мне нужен. Новейших теорий не знаю. Книг не читаю. Смех! Всем, что ли, книги читать? И без них обходимся великолепно. Другие хобби есть! И чего этой молодёжи надо, и чего цепляются? Тоже мне — вундеркинды.
Коркин огляделся по сторонам. Новый микрорайон, по которому он куролесил, куда-то исчез. Больших зданий вокруг не осталось, торчали какие-то хибары, где-то надрывно перебрехивались псы.
— Чёрт! — пробормотал Коркин, озираясь. — И куда это меня занесло?.. Здорово я в этот раз набрался! — В глазах Коркина рябило. В голове явственно слышались какие-то завывания. «Нет, — подумал Коркин, — самому мне не дойти. Надо такси.»
— Такси! — завопил он осипшим голосом. — Такси! Чёрт их побери! Такси! — Но машин вокруг не было.
Пошатываясь и проклиная всех и всё на свете, Коркин направился к единственному фонарю, тускло мерцавшему шагах в трёхстах от него.
И странное дело, чем ближе он подходил к фонарю, тем тусклее становился свет, а под самим фонарём оказалось настоящее царство тьмы и засилье ночи, хотя Коркину не удалось поразмышлять над этим парадоксом, он увидел наконец зелёный огонёк такси.
— Такси! — радостно взвизгнул Коркин, цепляясь изо всех сил за фонарный столб.
И в это мгновение что-то произошло. Мир перевернулся. Огни города куда-то пропали. Темнота стала ещё гуще. Коркин почувствовал, как кто-то трясёт его за плечо:
— Барин! Барин! Куда ехать-то?
— Чего? — прохрипел Коркин и, испуганно моргая, увидел перед собой бородатую рожу. И ещё он увидел, что сидит в какой-то коляске, а фонарь на столбе теперь уже вовсе и не электрический, а какой-то странной конструкции с самым настоящим фитилём и слабым, мерцающим язычком пламени.
Пахло сапожным кремом и конюшней. И едва Коркин отметил это, как где-то впереди захрапела лошадь и бородатая рожа, матерно ругаясь, заорала:
— Ну, стерва, нешто пьяных не видела?
Щёлкнул кнут. Коляска качнулась, сдвинулась с места, а рожа снова обернулась, склонилась над Коркиным и настойчиво повторила:
— Барин, куда ехать-то? — и вдруг расплылась в жуткой улыбке. — Семён Иванович, батюшка! Тьфу ты, а я вас и не признал в темноте-то! Столько лет вожу и не признал… Но! Собачье отродье! Пошла… — Снова щёлкнул кнут, и коляска затряслась по булыжной мостовой.
— А вы, значит, батюшка, с перепою… — ласково забубнил кучер. — Это бывает… А Василиса Петровна-то, поди, заждались? Оно, конечно, дело семейное…
Коляска петляла по каким-то тёмным переулкам. Колёса с плеском врезались в вонючие жирные лужи. Тусклый свет редких допотопных фонарей вселял в душу ужас. Прохожих не было. Коляску трясло и бросало из стороны в сторону.
«Куда он меня везёт? — мучительно соображал Коркин. — Куда? Зачем? Чёрт знает что мерещится. Неужели я так много выпил? А всё эти наливки дурные… И карты… Пора, определённо пора с этим кончать… — вздохнул Коркин. — Хе-хе! Отстал от века! Теории… Эх, непутёвая жизнь. И дома опять скандал будет… Вопли всякие… А пусть везёт, чёрт с ним… Наверное, это сон…» Коляску тряхнуло ещё два-три раза, и они остановились у большого, едва выступающего из темноты дома. У подъезда тускло мерцал старинный фонарь. Извозчик полез рукой куда-то за отворот кафтана, достал бутыль, приложился к горлышку, крякнул:
— Приехали, ваше благородие!
Коркин взглянул на бутыль и облизал пересохшие губы. Привычным движением руки он полез в карман за деньгами и тут только с ужасом заметил, что изменился не только мир вокруг него, изменился и он сам. Вместо привычного финского костюма и польского плаща на нём оказалась шинель казённого образца и какие-то манишки, сюртуки и брюки покроя шестидесятых или семидесятых годов минувшего столетия. У себя под носом он обнаружил неизвестно когда успевшие вырасти усики, а на подбородке короткую козлиную бородёнку.
