Отражения звезд - [14]

— Ты про Кунгурскую ледяную пещеру читала когда-нибудь? — спросила Екатерина Ильинична. — Вот будет у тебя отпуск, давай-ка махнем на Урал, туда тысячи туристов приезжают... такая красота эта ледяная пещера.

— Что ж, я бы с радостью!

Вот ее, Екатерины Ильиничны, день и закончен, помогла Леле, погуляла по коридору с инженером Герасимовым, а с двумя старыми нянечками Валей и Сашей так хорошо побеседовали, так вспомнили многое, те тоже свыше четверти века работают здесь.

Екатерина Ильинична надела свой плащ, оставленный на одном из кресел в холле, накрыла голову капюшоном и пошла к выходу.

В мокром, мечущемся парке ветер ударял со всех сторон, и таким глухим казался этот парк под холодным, неизвестно с какого полярного моря принесенным дождем. Однако он был частью ее жизни, этот парк, с ним столько связано, и хоть многое и ушло, многое заступило ушедшее...

Наверно, кто-нибудь, увидев мокрую, одинокую фигуру женщины в плаще с капюшоном, вчуже пожалел ее, не представив себе, конечно, что именно под холодным дождем, с ледяными порывами ветра, человек может быть особенно благодарен судьбе даже за самые трудные испытания... и так мало нужно для этого: знать лишь, что никогда не жил только для себя, а был с людьми, нередко в самые тяжкие для них минуты, и тогда то, что казалось навеки утерянным, снова рядом с тобой.

Родимая сторонушка

Вот и произошло все так в его, Пряслова, жизни, так все и произошло... И, медленно счищая о скобу, прибитую у порога дома, весеннюю деревенскую глину, он как бы перекинул в обратном порядке все, что было и чего пришлось хлебнуть танкисту на дорогах войны, потом в госпитале, и снова на дорогах воины, и опять в госпитале, пока врачи не сказали ему, что отвоевался он, Трофим Ильич Пряслов, до победы теперь недалеко, а он все-таки постарался для нее.

В Ольховатке была весна, та робкая, несмелая весна, когда серые почки на кустах походят по своей незаметности на воробьев, казалось бы ненужных, но никакой жизни и никакой радости не было бы в весеннем широком мире без их животворного треска.

Жизнь прожить — не поле перейти, и все же прожил он жизнь так, что оглянуться не стыдно, и есть на что оглянуться. Сначала Харьков, потом Полтава, всюду он поработал на своем КВ, а под Желтыми Водами его самого подбили, и в госпитале, куда отправили его вместе с полуобгоревшим стрелком Мишей Буслаевым, Буслаев, едва шевеля губами в той узенькой щели, какая осталась от всего его перебинтованного лица, сказал, вернее, прошептал:

— Жене моей передай, пусть не дюже плачет обо мне... она молодая, еще устроится в жизни, и моя воля, чтобы она устроилась в память обо мне.

Может, и не совсем так прошептал тогда Буслаев, но по смыслу это было так.

После госпиталя Пряслов вернулся на побывку в родную деревню, мать была еще жива и ждала его, но он, посидев немного возле матери, пошел к Нюре Буслаевой, как и обещал Михаилу напоследок... Нюре было тогда двадцать лет всего, самая молодая юность и самая юная молодость во всей их силе и красоте. И он сел на скамейку, Трофим Пряслов, а Нюра села на другой ее край, он ничего не сказал сначала, дал ей выплакаться, и она плакала и дрожала, как в ознобе, от сердечной тоски и одиночества. А потом он рассказал ей, как подбили под Желтыми Водами их танк и как его с Михаилом отправили в госпиталь, а двое других из их экипажа погибли... И он передал еще волю Михаила, чтобы устроила она, Нюра, свою жизнь, в память о нем устроила, и это самое главное, о чем он думал напоследок.

— Как же вы понимаете обо мне, Трофим Ильич, взяла и выкинула из сердца, как репейник? — сказала тогда Нюра с такой неожиданной для ее кротости твердостью. — Как же вы думаете — могу я Мишу забыть?

Но она не заплакала снова, а сидела как бы вся напрягшаяся в живой своей силе, и Пряслов ответил:

— Как тебе сердце скажет, так и поступай... оно у тебя в руке, твое сердце.

Пожив в родной деревне тогда, вернулся он, Пряслов, на фабрику учебно-наглядных пособий, на которой работал до войны, стал снова изготовлять для школ наглядные пособия, вроде глобусов или муляжей плодов, вспоминал при этом, как от школ, увиденных на дорогах войны, оставалось одно пепелище, одно горькое пожарище, а детей эвакуировали куда-то в дальние края — на Волгу или в Среднюю Азию, — в большинстве безотцовых, а то и совсем круглых сирот, с той первой раной на сердце, от которой до самого последнего часа жизни не зарастет след.

Нюра не поступила, однако, так, как завещал Михаил, не нашла никого взамен, а из детского дома взяла на воспитание девочку, стала та, Машенька Безвестова, родной ее дочерью, и ни одной, ни другой нельзя было думать об этом иначе... А фамилию Маше дали в детском доме по ее судьбе — ни об отце, ни о матери никаких известий не было, и должно быть, и не будет никогда.

«Сколько же лет теперь Нюре?» — подумал Пряслов, все еще соскребая о скобу глину, которой на подошвах его башмаков уже не было, а прибавить к двадцати годам набежавшее время было нетрудно; и уже за пятьдесят стало этой — некогда в расцвете своей молодости — Нюре, только один год прожила она с Михаилом, и если не нашла никого другого взамен, то всего один год в своей жизни была счастлива.