Отражения звезд - [116]

Всё милостиво, всё по правилам щедрот: сенокос прошел в жаркую, сухую пору, ни дождинки не упало на сено, хлеб убран, закрома полны, урожай, как сообщил по телевизору ученый-агроном, хороший, и благословен труд хлебороба, трижды благословен, а на экране телевизора увидишь, как везут грузовики к элеватору зерно, и элеваторы высятся в полях, подобно бастионам народного богатства.

А ты спросишь себя, что ты скосил, что снял, не остался ли далеко от всеобщего труда с его великими результатами? Художник расставляет вдоль стен своей мастерской еще не просохшие этюды и пейзажи, проверяет то, что успел урвать у природы, композитор погружен в многоголосое звучание написанной им музыки, а писатель полистает исписанные за лето страницы, ту черноту мелкописи, в которой и сам с трудом разбирается, и кто знает, что там, в черноте еще не проявленных строк: получилось ли так, как задумал?

Октябрь притушил яркие краски осеннего пожара, золото порыжело, с утра все в желтом, как бы солнечном отсвете, но быстро меркнет, так быстро, что сел иногда с утра за стол, еще даже не разбежался, а первая косая струйка дождя уже черкнула по окну, словно пробуя, хорошо ли загрунтовано для пепельных красок?

Накануне ко мне пришла Даша Василькова, приехавшая вместе с другими получать медаль «За трудовую доблесть». Даша собиралась день-другой пожить у своей сестры, служившей няней в ближнем детском саду и несколько дружившей со мной, потому что я достал как-то нужный учебник для ее третьеклассного сына. Она и попросила меня так: «Мне для моего третьеклассного нужен учебник по истории, а он то ли не вышел еще, то ли уже распродан», и я достал нужный учебник.

Даша Василькова зашла попросить конверт с маркой, хотела послать матери в Калужскую область письмо с описанием, как получала медаль.

Мужа Даши убили в самом начале войны, осталась с грудным ребенком, молоко у нее вскоре пропало, достать коровье или козье было в ту пору нелегко, и только семь месяцев прожил, все хилея и хилея, ее мальчик...

О жизни Даши мне рассказала ее сестра, Анастасия Петровна, мать третьеклассного, а сейчас Даша приехала в Москву получать то, что добыла своими усилиями, сказала мне: «Я на всю силу трудилась в моей жизни, и за тех, кто не дождался, считала себя в ответе». Она имела в виду, конечно, в первую очередь своего мужа, которому было двадцать два года, когда он погиб, а ей только девятнадцать...

Даша взяла листок почтовой бумаги и конверт с маркой, сказала:

— Порадую мамашу, совсем старенькая стала и не видит почти совсем, письмо ей прочтут, да и я с моими годами уже к пенсии подбираюсь.

Я вручил Даше еще «Всадника без головы» для ее племянника, для того третьеклассного, с которым рядом за одной партой сидят и Жюль Верн, и Фенимор Купер, и Майн Рид.

— Передам, — сказала Даша довольно.

— Вы не передайте, а лучше от себя поднесите.

— Что ж, верно, отломлю вроде кусочек от своей радости, — отозвалась Даша и совсем довольная. — Спасибочки.

«Вот сижу и размышляю, — написал мне из Новгорода мой друг, археолог Виктор Модестович Мячев, — льет проливной новгородский дождь, принесло, наверно, с Балтики. Летняя наша экспедиция была весьма успешной — нашли несколько грамот на бересте да парочку сошных, и чувствуешь себя немного причастным к Великому Новгороду, словно протянул тебе руку тот, кто писал на бересте письмо другу, а может, и любви своей. И смотришь, целый мир возник во всем величии чувств человека из обрывка коры березы, который обычно идет на подтопку. Вот наглядный пример того, что ничего незначительного не существует на свете, а все значительно в конечном своем действии».

Писательское дело походит на любой вид деятельности человека. Степенный, немолодой, в очках, плотник Семен Ефимович, пришедший подстрогать рамы окон, чтобы плотнее закрывались на зиму, долго возился и примеривал, подтесывал стамеской и строгал, закрывал раму по нескольку раз, проверяя, как она села, и говоря самому себе:

— Надо, чтобы без сквозинки... чтобы теплый воздух не уходил, а холодный не входил по взаимности.

В переносном смысле это было близко задачам писателя, и я с уважением смотрел, как он снимает стамеской почти лепесток, а то строганет, но так легко, будто лишь погладил дерево.

День, начавшийся с золотых чертогов, померк, а белый лист на рабочем столе, с утра крахмально блестевший, стал почти черным от зачеркнутых строк, и мне захотелось поделиться с Виктором Модестовичем Мячевым некоторыми мыслями о своем ремесле, написать о том, что долговечность, например, наших книг определяется не тем, на какой бумаге они напечатаны, а тем, чтобы хоть несколько строк были начертаны не только чернилами...

И я написал ему:

«Так хочется представить себе, что годиков через пятьсот кто-нибудь найдет оставшиеся после нас строки и помянет добрым словом тех, кто жил когда-то, трудился, любил, надеялся... и пусть лишь наподобие берестяной грамоты сохранилось бы это, но кто-то прочтет, кто-то вроде вас с вашим душевным усердием прочтет».

Герань

Осень долго медлила, жалела свою красоту, а потом решилась, поснимала листья с деревьев, словно меняла декорацию, и вместо золотого все стало грифельно-серым. Дом был деревянный, старенький, весь скрипучий, но так уж сжилась она, Зоя Васильевна, и с тем, что зимой от окон дуло, и с тем, что скрипят ступени лестницы, когда поднимаешься по ним, а зимой, принося воду из колодца, прольешь немного, и тогда только не поскользнись.