Отранто - [34]

Я много раз спрашивала его, почему мы не едем на юг, и он отвечал всегда одинаково: «Мы поедем, когда захочет мама, но она не хочет». Я никак не могла понять, почему отец не осуществит свою мечту, почему мама боится юга, с его красками, солнцем и светом. И почему отец с ней заодно? Это молчаливое соглашение, в которое меня не посвятили, казалось мне абсурдным. Когда я подросла, история нашего предка и место под названием Отранто понемногу стали у меня связываться со странностями матери. А потом все завертелось с неимоверной быстротой. Мама начала уезжать на пляж, и отец провожал ее тем же взглядом, каким глядел на картины Ван Гога: в его глазах светились робость, страх и зависть. Видимо, ту же зависть он испытывал к полотнам безумного художника, который никак ему не давался, и чье умение делать цвет живым он так высоко ценил. Ван Гога привез на юг Поль Гоген, он показал ему густой, объемный свет. Значит, в том, что Ван Гог стал великим художником, есть и его заслуга. В равной мере на нем лежит и ответственность за то, что Ван Гог не выдержал этого света и сошел с ума.

Внешностью и манерой двигаться мой отец был типичный северянин: в нем чувствовалась привычка постоянно себя беречь. Мама, наоборот: гибкая и подвижная, она шла, будто ступала по мягкой, колеблющейся почве. Когда я видела их вместе, я сразу понимала, что они выходцы из совершенно разных миров. Отец, сдержанный и осмотрительный, скромно занимал свою нишу в этом мире; мать — решительная и властная, была способна неожиданно ворваться в любое пространство и так же неожиданно из него исчезнуть. Тогда у маяка я следила за ней не только из любопытства: каждое ее движение было исполнено красоты и изящества.

Я родилась, когда мои родители были, в сущности, детьми, и мне досталась трудная доля единственного ребенка странной женщины со слабым материнским инстинктом. Со мной, в основном, возился отец, и, когда он рисовал, я всегда сидела рядом. Мама была образом прекрасным, но далеким. Она очень красиво двигалась, особенно, когда ускоряла шаг или бежала, и ее крепкая грудь вздрагивала в такт движению. Я любила ее, и после ее исчезновения быстро поняла, что, если сама в скорости отсюда не уеду, то потеряю все. Каким бы ни был город Отранто, для меня он стал единственной возможностью спастись от дюн на пляже, от северного ветра и северного света. Уехать туда означало вернуться. О возвращении в нашей семье много говорили, но ничего не предпринимали. Среди родни матери мореплавателей не было: семья жила в достатке и не видела смысла в путешествиях. Так получилось, что не оставшись учиться в Амстердаме и уехав в Лейду, я оказалась единственной, кто действительно подумал об отъезде. Когда я решила стать художником-реставратором, то выбрала мозаику и камень. Мне не хотелось заниматься холстами и фресками: душу тяготила мысль, что не отец, а кто-то другой будет учить меня тому, что составляло неотъемлемую часть моей жизни, и было связано только с ним, с его голосом. Ведь с тех пор, как я себя помню, отец всегда что-то рассказывал о живописи, как занятную волшебную сказку. Так, как он, этого не сумел бы никто. Когда я выросла, он часто призывал на помощь цвет, чтобы помочь мне разобраться в своих чувствах. Помню, как-то раз я вернулась домой не в духе, потерпев маленькое фиаско на любовном фронте. Тогда мне это казалось трагедией, хотя теперь я даже не помню имени мальчишки, с которым поссорилась. Отец быстро понял мое состояние, взял меня под руку, подвел к чистому загрунтованному холсту и начал большими мазками класть на него ярко-зеленую краску. Потом, не прекращая работы, заговорил: «Смотри, Велли, какой дивный цвет. Когда-то его называли зелень Паоло Веронезе. Эту краску делают из арсената меди. Она очень хороша, но нестабильна. Достаточно подержать ее на свету, и она начнет менять оттенок, пока не почернеет. На свету краски обнажают свою сущность, они сами говорят, можно ли им довериться. Тебе надо было внимательнее вглядеться в свой зеленый цвет, Велли, подержать его на свету, на солнце. Ты доверилась, подумала, что дивный, радостный блеск останется, но он тебя обманул. Арсенат меди[13] не выносит света».

Моя любовная история обернулась для отца странной субстанцией по имени арсенат меди. Маме все это было безразлично. Она всегда знала, что я не смогу жить в этой стране, и говорила, что мне предназначено уехать, то есть, вернуться. Пока мама была здорова, она часто рассказывала мне историю загадочного семейного документа. Когда я достаточно подросла, она показала мне пергамент со словами: «Там, между строк, словно открыта дверь».

Прошло много времени, и Ахмед сказал мне «Бог послал турок, чтобы сбылся его каприз, и мозаика обрела смысл. В тот день солнце сияло над Саленто, как никогда. Невероятный свет». Мама рассказывала, что ее средиземноморский предок был первым в их семье, кто научился огранке алмазов. От него и пошла та ветвь, которая закончилась на мне, и это он принес семье богатство, уже почти растаявшее. Бабушка была очень богата, но разорилась. Однажды гадалка сказала бабушке и матери, что деньги не удерживаются у нас потому, что везение и благополучие нашей семьи началось с преступления, повлекшего за собой долгие скитания по морям. И вовсе не богатство определяло судьбы членов семьи, и огранка алмазов была для них не просто заработком: таким образом они бросали вызов Невозможному, состязались с Богом-шутником, который в одно яркое солнечное утро повернулся спиной к морю. У отца есть картина, где усталый, сгорбленный человек, отвернувшись, уходит от скал, за которыми виднеется город. Город кажется сошедшим с одной из фресок Симоне Мартини, а человек похож на автопортрет Рембрандта из музея Уффици. Город явно вымышленный: в нашем доме сведения об Отранто имелись только в книге Итальянского Туристического клуба 1937 года издания, посвященной южным районам Италии. Там о городе говорилось в короткой аннотации на 109-й странице с несколькими черно-белыми фотографиями. Одна фотография мозаики, другая — соборного нефа и третья — вид города и порта с птичьего полета. Никакой другой информации ни у меня, ни у отца не было, и он нарисовал крепостные стены, которые могли бы принадлежать любому городу. Никто не заботился о том, чтобы раздобыть другие книги, и Отранто оставался городом без лица, словно мы из поколения в поколение стремились защититься от его чар. Впервые я увидела эту мозаику во Флоренции в одной из книг по искусству: большое цветное изображение раскладывалось на четыре страницы. Помню странное ощущение, охватившее меня: я боялась вглядеться получше, чтобы не открылось что-то