Отпуск - [10]

Августа опять стояла у изгороди, словно кого-то ждала. Он тоже остановился, чуть было не пригнувшись, как классический детектив, к ботинкам, дабы завязать шнурок. И посмотрел туда, куда смотрела она — в небо.

Солнце опустилось за самую могучую вершину, и оттуда веером расходились морковного цвета раскалённые лучи. Горы сразу посинели. Лощины сделались чёрными и узкими. Запахло табачным полем.

— Красиво, — сказал инспектор.

Она молчала. Её белые волосы порозовели — к ним прорвался отставший от уходящего солнца луч.

— Воздух у вас сухой и тёплый.

— Вот и дышите.

Откровенности он не ждал, надеясь лишь на вежливую беседу. Ему же грубили. Он мог обидеться, будучи на свидании, где-нибудь в магазине, в приятельской беседе… Но на службе инспектор был неуязвим…

— Виноградник у вас густой…

— Отдыхайте-отдыхайте, — перебила Августа и пошла в дом.

А может, она хотела отвязаться; надоели им тут отдыхающие своими пустопорожними разговорами, бездельем и гамом. Но Петельников уйти не мог, потому что она была дочерью того человека, из-за которого ему не повезло с отдыхом. Не поэтому… Потому что по своей воле он ни разу не ушёл от нераскрытого преступления.

Инспектор решил пройтись по синеющим улицам — уж очень не хотелось сидеть в винограднике.

Темнело стремительно. Отдыхающие сменили шорты на брюки и юбки и вышли гулять к пирсу. Громкоговоритель звал прокатиться в открытое море. Иногда посёлок оглашали дикие крики или взрывы смеха — под открытым небом показывали кино. С моря, с того моря, в котором он толком и не покупался, несло удивительно прохладным ветерком с лёгким запахом свежих огурцов. Может быть, это дышали водоросли. В его городе такой запах шёл весной, с лотков, когда продавали свежую корюшку.

Побродив, он вернулся в беседку и прилёг на своё узкое ложе.

Не спалось, да ведь недавно и встал. И нечем заняться. Ни почитать, ни послушать последние известия. Чувство заброшенности и оторванности от мира вдруг захлестнуло его, — это на юге-то, где на пляже яблоку негде упасть. Он лежал на топчане в этих кустах и смотрел в овальную дыру, которую оставили листья в живом потолке. В ней светлело ночное небо — значит, вышла луна. Значит, пришла ночь. Он лежал и слушал спящий посёлок…

Какими-то волнами отлаяли собаки, начав на одном конце улицы и кончив на другом. Где-то у забора фыркнула кошка. Жара растворилась в ночи. Виноградник стоял густой, тёмный — луна не серебрила его. Казалось, прохлада идёт от этих чёрных и сонных листьев. Всё уснуло. Видимо, во всём посёлке не спал только он — смотрел на кусочек неба.

Инспектор решил обозреть дом, куда завтра собирался проникнуть. Повернувшись на своём несгибаемом топчане, он раздвинул листья, глянул в залитый луной сад и сжался…

У беседки, как привидение, стояла белая Августа с поднятым ружьём.

Секунду или две, или три его тело не могло шевельнуться. Не три секунды — вечность, казалось, цепенело оно, парализованное белым видением. Затем он с силой оттолкнулся и упал под топчан — его толстые доски могли спасти от пули…

* * *

Но выстрела не прозвучало. Выждав, он отвёл в сторону листик и посмотрел в сад одним глазом — там никого не было. Словно всё показалось. Тишина.

Он вылез из-под топчана, унял дрожь в ногах, сел на чурку и начал ждать рассвета.

Получалось, что Августа тоже в шайке. И он снова в ловушке. И жив ли её отец? Жив ли тот старичок, который писал «заточённый» и «Христа ради»? Инспектор представлял его маленьким и чудаковатым.

День возвращался нехотя. Сначала потускнела луна и откатилась куда-то в сторону. Потом стало, прохладно — он даже набросил на плечи одеяло. Затем бешено зачирикали воробьи. По улице пробежал человек — занимать место на пляже. И сразу ударило в глаза утро: розово засветились вершины гор, дунул с моря ветерок, шумно задышали белёсыми листьями пирамидальные тополя, зафыркали машины и заскрипели двери. В доме Августы тоже стукнуло.

Петельников встал и пошёл к шлангу. Горная вода окатила грудь и спину, сняв ночную бессонную вялость. Одевшись, он решительно подошёл к двери. Медлить больше нельзя. Нужно отобрать ружьё и эту Августу доставить в милицию. Если ночью ей что-то помешало расправиться с ним, то может не помешать в любую другую минуту. Скорее всего она в доме одна — иначе бы к беседке ходил мужчина. И не с ружьём бы, а с финкой или ломиком. Видимо, не ожидали, что он будет ночевать в их логове, и не приготовились.

Всё-таки инспектор решил заглянуть в окно, чтобы не нарваться на засаду…

В кухне сидела Августа и плакала…

Он постучал по стеклу и вошёл. Она подняла голову, вытерла глаза и вопросительно глянула на него. Не смутилась, хотя сидела в слезах, да и ночью покушалась на человека. Видимо, сильно страдала.

— Какая-нибудь неприятность? — спросил он.

— Что вам надо?

— Может, нужна помощь?

— Ах, отстаньте!

Говорила она грубо — грубыми были тон и слова, но её растерянное лицо, казалось, не имеет отношения к этой грубости.

— Августа, доверьтесь…

Она махнула рукой и откровенно разрыдалась.

Жалость вдруг охватила инспектора, сразу лишив действенности. Видимо, эта жалость существует рядом с интуицией, ибо он мгновенно понял, что Августа не преступница и никогда ею не была — хоть стреляй она в него из своей двустволки.