Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - [83]
Он хватает подушку с софы, промокает ею пот на лбу и прикладывает к животу.
— Я больше не могу укрывать её от вас, господа. Счастье должно быть на виду! Его нужно выставлять на витрину под неоновой рампой. Прошу сюда!
Он поднимает нас жестом. Ведет в свой лабиринт зеркал и раритетов. Мы входим в спальню, огромную комнату размером на шестьдесят сантиметров шире корабля, что объясняет эту небольшую припухлость, эту геометрическую выпуклость справа по борту.
Он шепчет умильно:
— Душечка, принцесса, безумие, свежесть! Она купается! Вы когда-нибудь видели нимфу, господа? Сирену с ногами? Богиню? Вы знаете, что такое женщина? Нет? Тогда идите сюда, господа. Тихо. Украдите это сокровище глазами, но не испачкайте его взглядом. Полюбуйтесь моей телесной радостью! Почувствуйте мой восторг! Поймите мой лиризм.
Озвучив эти банальности, он тихо открывает дверь. Я вам не буду снова описывать ванную, поскольку в общих чертах я вам её уже набросал (накидать я не мог) несколькими страницами раньше, позвольте мне только уточнить, что там находится девушка. Голая, но выглядит прилично, потому что она восхитительна. Вот только эта девушка, держитесь крепче и, если что, держите меня: не кто иная, как Камилла. Помните? Красотка с магнитофоном, которую я превратил в Спящую Красавицу в гостинице моего кореша Нарсисса.
Глава 22
Получите разрешение на охоту и попробуйте поймать Естество, мои заиньки. Вы убедитесь в том, что оно быстро всплывает.
Так, я имею в виду кузена Гектора. С его рожей осведомлённого, его озабоченным, недовольным видом, одеждой от Кардена, в своих тайных закоулках он всё же чувствует себя неполноценным. Чиновничество его отметило. Оно несмываемо, как след шариковой ручки на шерсти белой собачки. Долгие годы придирок, прогибов, несладких отваров, профессиональных страхов, потёртых прикидов, едва контролируемой честности, мелкой зависти, капель в нос, неблагодарных кивков, косых взглядов, люстриновых портьер, бумажных голубей, елея и надежд на повышение. Невозможно долгое время практиковать любовь с мылом «Кадом» или «Монсавон» и не сохранить стигматов пугливости.
Когда он узрел мисс Камиллу, которая надевала черный лифтёр (она прикрыла только одну грудь, что сделало её похожей на Моше Даяна[87]), кузен поворачивает оглобли. Сразу. На пределе терпимости к этому фанфарону, который его нанял и теперь подсовывает свои мерзости. Он говорит «О-о-о-о!» и срывается, опрокинув стул эпохи Директории, столь велико его возмущение.
Пребывая в полном экстазе, Абей даже ничего не заметил.
— Ну? Ну? — дёргает он меня, закрыв дверь. — Разве не класс? Разве не прелесть? Узнали? Племянница моего любезнейшего, моего дражайшего, моего бесценного Ахилла! Сок, бархат, любовная интуиция. Электричество в образе женщины! Я люблю её! Я её обожаю! Падаю к её ногам! Целую лак на её ногтях. Лижу лодыжки, икры, коленки… О, головокружение! Свет моих дней! Солнце моей жизни, лучезарный фонтан, Версаль, де Голль, сок моей жизни! Спазм! Я попрошу её руки у Ахилла! Скажу ему, что я одной ногой уже в его семье! Мне не терпится заключить его в свои объятия, назвать его дядюшкой! Вы видели это тело? Эту попку, эту грудь, эти бёдра? Хотите взглянуть ещё? Совсем чуть-чуть, украдкой, вприглядку?
— Нет нужды, — отрезаю я холодно, — я уже знаю её, я её отодрал раньше вас, дорогой Абей, а так называемый дядюшка Ахилл раньше меня.
— Лжец! Подлый! Слюнявая жаба! Дерьмо! — вопит судовладелец. — Вы своё получите! Я вас под суд отдам за клевету. Как вы смеете?
Его вопли привлекают внимание малышки, она высовывает голову из-за двери, видит меня и вопит:
— Ах, вот ты где, подлец!
Она бросается ко мне в лифчике, но без трусов, и даёт мне пощёчину.
— Это слишком, хам! Скотина! Ты ушёл и не разбудил меня! Мне пришлось сесть на самолёт, чтобы догнать корабль в Малаге. Ты мне подмешал снотворного, не иначе! Я не привыкла дрыхнуть как двенадцать жандармов! Ты мне оплатишь мой билет, хам!
Я отбиваю удар простым блоком. Отодвинув пантеру, иду на Оскара.
— Ну что? — спрашиваю я, посмеиваясь.
Классиков он знает. Он отступает на шаг и кладёт руку себе на грудь.
— Задет прямо в сердце ударом коварным, ударом смертельным, — начинает он.
Он умолкает, его глаза округляются, заостряются, вонзаются в меня.
— Ахилл тоже?
— Да, мадемуазель играет на мужчинах, как другие на ксилофоне.
— Её дядя? Она блудит с этим плешивым козлом? Занимается инцестом с этим престарелым? Предаётся низшим инстинктам с этим надутым индюком? Отдаётся фальшивой страсти этого развратника? Ублажает похоть этого почти старика? Терпит смехотворные наскоки этого лысого? Оскверняет себя с этим еретиком? Позволяет пачкать себя этому смердящему хряку? Она принимает в себя жалкий отросток этого шефа-легавого! Даёт себя лапать этому прелюбодею! Она не противится этим мерзким совокуплениям, извращениям и хищениям этого старого жалкого маньяка, не отвергает его остывшее тело, его слабые потуги? Терпит это липкое и прогорклое, с виду такая красивая? Этот свет зари даёт в глазок своему дядюшке? Этот весенний цвет! Этот журчащий родник, в котором я хотел напоить свой пятый десяток? Эта живая вода, в которой я становлюсь толедским клинком! Эта принцесса, которую её нагота делает краше, чем горностаевая мантия! Нет, нет! Тысячу раз, сто тысяч, триста миллиардов раз нет! Я не хочу! Я против! Я убью этого нечестивца! Кастрирую его шинковкой! Засуну ему его гениталии в глотку. Вычеркну мужской пол в его документах. Да где же эта гниль, эта погань, эта тварь, эта рвань? Отыщите мне его, я хочу его оскопить! Я вырву из него плотского демона теми же клещами, которыми оторву его член! Быстро, притащите мне его! Этот корабль осквернён его присутствием!
