Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - [15]

Я начинаю понимать, на чём основан образ жизни моего босса: состоятельный брак. В общем, быть шефом полиции — это всего лишь увлечение. То есть не все бобры действуют одинаковым образом, и самые хитрые из них используют свой хвостовой отросток более осознанно, чем другие.

Наверное, в молодости Росс прошёл вечерние курсы у клоуна Фреголи, ибо пятью секундами позже он появляется в безукоризненном мундире из чёрной саржи с золотыми пуговицами. На нём краги, плоская фуражка, серые кожаные перчатки, и он напоминает одного из персонажей Хедли Чейза[13] в обработке Рональда Чарльза.

— Едем! Где машина? — спрашивает мой удивительный директор на языке «Битлз».

— В трёхстах ярдах отсюда, сэр, — отвечает драйвер.

— Вы говорите с Россом на его языке, чтобы не забывать свой блестящий английский? — спрашиваю я патрона, лизнув невзначай.

Он пожимает плечами:

— Вовсе нет, я говорю с ним по-английски просто потому, что он всегда и наотрез отказывался учить французский. Вы знаете, дорогой Сан-Антонио, что наши британские друзья считают, что в этом мире существует один настоящий язык и множество сомнительных диалектов, не заслуживающих того, чтобы задерживать на них своё внимание. Англичанин предпочтёт изучать древнеегипетский язык или санскрит скорее, чем французский или испанский. Росс заставил свою супругу изучить его язык. В связи с чем он снизошёл до того, что остался жить в нашей стране. Но он отправил своё потомство в public-school, как только оно достигло школьного возраста. Сейчас его дети находятся там. Французский период Росса был всего лишь кратким эпизодом в истории этой почтенной семьи.

Росс идет впереди деревянным шагом офицера индийской армии. Входит на ближайшую стоянку, и вскоре я обнаруживаю «роллс-ройс», самый торжественный, самый геральдический, самый вымеренный, самый почётный из всех, что мне доводилось когда-либо видеть. Чёрный как тьма веков, угловатый как Великобритания, строгий как лондонское воскресенье, великолепный, волнующий, с высокой посадкой, он напоминает прекрасно сохранившийся музейный экспонат. Трудно найти диковину, которая сберегла бы столько блеска на удивление публики.

— Хороша старушка, не так ли? — шутит Старик.

Я восхищенно присвистываю.

— Я взволнован, Патрон!

— Это естественно, мой мальчик. С двух сторон от его радиатора на вас смотрят полвека механической славы. Честно говоря, я думаю, что Росс остался на континенте скорее из-за этого авто, а не из-за горничной. Этот «роллс» — это его Жюльетта Друэ[14]. Самая нежная, самая ласковая из любовниц. Когда я смотрю, как он его моет, вылизывает, знаете, что я вижу? Э-ро-ти-ку!

Мальчишки в штанах из махровой ткани, загорелее, чем пряники-хрюшки, разглядывают это видение прошлого, обмениваясь замечаниями на парижском жаргоне.

— Думаешь, это тачка? — спрашивает тот, что помладше.

— Ты что, поплыл? Это хреновина для рекламы, чувак! Они цепляют её позади джипа и таскают по городу для рекламы!

— И что они рекламируют?

— Может быть, цирк? А может, фильм снимают.

Видя, что мы подходим к машине, они предусмотрительно отходят в сторону, словно техники на мысе Карнавал во время запуска межпланетного автобуса.

Старик и я садимся сзади. У меня такое ощущение, будто я усаживаюсь в гостиной. Здесь прохладно, сиденья мягкие. Сладковатый запах старинной кожи и увядших цветов наполняет душу какой-то обонятельной грустью…

Я смотрю вокруг себя хозяйским глазом. Бар из красного дерева. Телерадиоприёмник. Телефон, холодильник. Короче, само изящество, роскошь, изысканность.

— Всё это не родное, конечно? — спрашиваю я, показывая на вышеупомянутые предметы.

— Нет конечно, — шепчет Дир, доставая два фужера из бара. — Каролина (имя, которое дал Росс этой машине, в связи с чем его надо произносить «Кэролайн») — это старая дама, которой оставили её красивое парчовое платье, но под ним у нее нижнее бельё киноактрисы. Хотите холодной ориндж-водки?

— С удовольствием.

Затемнённое стекло отделяет нас от шофёра. Старик снимает допотопную акустическую трубку.

— В сторону Сен-Рафаэля, Росс, будьте любезны.

— Хорошо, сэр.

— А двигатель? — волнуюсь я. — Он ещё родной?

Биг Пахан грозит мне пальцем.

— К счастью, мы отделены от Росса, — говорит он. — Если бы он услышал этот вопрос, ему бы пришлось проглотить таблетку кардиоритмина. Не только двигатель родной, но — даю вам честное слово — о нём не было причин вспоминать с тысяча девятьсот двадцатого года. Не поменяли ни одной свечи, ни одного контакта прерывателя. Говорить о двигателе «роллса» этого года — всё равно что говорить о супружеской измене в присутствии рогоносца или об инцесте — в монастыре кармелиток. Двигатель тысяча девятьсот двадцатого года — это легенда, которую не принято ворошить. Грустная необходимость, которую разрешили раз и навсегда. Знаете, а Росс чуть было не ушёл от меня однажды, когда я спросил его, «нет ли какого-то странного шума в том месте, где находится двигатель». В общем, какой-то пьянчуга попал со своим велосипедом нам под колёса, и мы его протащили с десяток километров.

В самом деле, в машине тихо. Росс управляет точными и мягкими движениями. Он огибает город в поисках автострады, и его тёмный силуэт со спины кажется совершенно неподвижным.