Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой - [6]

Достал из ящика большой ремень, осмотрел, прощупал, подровнял ножом обмахрившееся место и ушел.

А потом началась посадка. Я встала в дверях купе, чтобы ничего не пропустить. Вот они, первые пассажиры. Вместе втиснулись в двери и поэтому никак не могут пройти. Двое мужчин и женщина с красным взволнованным лицом. Взяли бы чуть отвели плечи и пропустили ее. Нет, лезут все вместе. А сзади уже напирают, напирают, слышатся сердитые голоса:

— Ну, чего вы пробку создали? Проходите! Кому говорят?

Я рванулась к дверям, схватила женщину за рукав и что есть силы потянула к себе. Она тоже поднатужилась и вылетела ко мне с чемоданом и двумя туго набитыми авоськами. А за ней и мужчины, и еще, еще… Я не успела заскочить в свое купе, меня утолкали вперед, вдоль вагона.

— Тьфу ты, пропасть какая народу, — заняв местечко и крепко вытирая платком лицо, сказал пожилой мужчина. — И куда едут?

— А ты куда едешь? — ехидно спросила женщина, которой я помогла протиснуться. Волосы ее распались, и сейчас она, прибирая их, накручивала на руку темный блестящий жгут.

Мужчина грустно покачал головой.

— Рад бы не ехать, матушка. Да сына у меня тяжело ранило. В госпиталь к нему еду, — вздохнул он. — Не знаю, застану ли…

Женщина охнула, уронила руки на колени. Волосы темной змейкой раскручивались на груди.

Вагон наполнился, но люди все входили и входили. Молодые сразу лезли на верхние багажные полки, старые присаживались на краешки нижних, загородив чемоданами проходы.

Было много военных в шинелях, в защитных гимнастерках с широкими коричневыми ремнями. Уж они-то, ясно, куда едут. На фронт, воевать.

Я стала пробираться к своему купе.

— Куда вы, девушка? Вот тут есть для вас местечко, — встал и загородил мне дорогу молодой лупоглазый сержант и, взяв за руку, хотел посадить на свое место.

— Нет, нет, спасибо, — смущенно сказала я. — Я иду в свое купе. Я тут работаю.

— Проводничка, значит? — ухмыльнулся парень и бесцеремонно раздвинул сильными руками спины двух пассажиров, склонившихся над вещами. — Посторонитесь, граждане, пропустите начальство!

И сам дурашливо изогнулся, чтоб не мешать мне пройти. Я улыбнулась его шутке и сказала:

— Я не проводница. Я учеником электромонтера работаю.

Было немножко неловко от этого «работаю», но не стану же я ему все объяснять.

— О-о-о! — сержант откинул голову и округлил рот. — Хватай выше, значит?

Я двинулась дальше, осторожно перелезала через чемоданы и котомки, думая о том, что вот едет парень на фронт, неизвестно, что с ним будет, а он шутит себе, хоть бы хны!

Дядя Федя стоял в дверях купе и удивленно следил за мной.

— Чего это тебя туда занесло?

Я объяснила.

— Лезут сломя голову, нет, чтоб по порядку, аккуратно, — проворчал он. — Вагон-то наш плацкартный, это его на одну поездку в общий перевели, чтоб вокзал разгрузить… и так и далее…

Я не могла дождаться, когда поезд двинется. Удобно устроилась возле столика, приготовилась смотреть в окно. А дядя Федя все еще ходил да ходил взад-вперед.

Вагон дернуло, и я, как в детстве, прилипла носом к стеклу. Но опять все замерло. Мы стояли на месте.

— Паровоз прицепили, — пояснил дядя Федя.

Наконец поехали! Я к окошку, а дядя Федя — к щитку. Смотрит на него внимательно. Мне тоже пришлось посмотреть — неудобно как-то.

А на щитке все ожило, задвигалось. Я увидела, как осторожно, нерешительно закивала головкой стрелка. Подергалась, подергалась, а потом, будто решившись, подскочила и замерла, чуть дрожа.

— Та-ак, — сказал дядя Федя. — Все в порядке.

Я хотела спросить его про эту стрелку, но над головой у меня щелкнуло, и послышалась песня:

Синенький скромный платочек

Падал с опущенных плеч…

Это начал работу поездной радиоузел.

В дверях, смущенно поглядывая на меня, встала проводница, та самая, что впустила нас с Борисом в вагон.

— Спросить хочу, Федор Тимофеич, — сказала она. — Ужинать с нами будете или уж теперь сами готовить станете?

Дядя Федя посмотрел на меня, я на него. Вспомнила о свертке с вареной картошкой и хлебом. Достала его с верхней полки и развернула на столике.

Дядя Федя крякнул.

— Ладно, Клава, мы уж сегодня сами сготовим на плитке…

Клава ушла, а дядя Федя вынул из-под лавки картонную коробку, взял из нее целую пригоршню крупных неподмороженных картофелин, из ниши — кусок шпика, лук, и я почувствовала, как проголодалась.

— Пожарим картошку или похлебку сварим? — спросил он.

— Лучше похлебку, — живо отозвалась я, потому что уже несколько дней не ела супу. Продукты у нас с Борькой вышли, и мы сидели на чае.

— Похлебку так похлебку, — согласился дядя Федя и стал чистить картошку.

— Дайте я начищу.

Он опять согласился:

— Давай чисть.

А сам нарезал мелко сало, лук и стал приспосабливать плитку к щитку.

Ах, какая это была похлебка! Я ела, обжигаясь, и думала о Борьке. Пообедал он в столовой или опять пьет чай без сахара?

Из репродуктора послышалась знакомая мелодия. Итальянская баркарола. Я заслушалась, забыв о похлебке.

Не бойся, не бойся, одни мы с тобою,

Ведь Тони не смеет поднять с весел взгляд, —

пел Сергей Лемешев, и я вспомнила вечер, когда мы впервые проиграли дома на патефоне такую пластинку. Тогда еще была жива мама. Она мне рассказывала о Венеции, о чудесных песнях гондольеров. Борьке тоже понравилась баркарола, но патефон пришлось продать и пластинки тоже.