На полотнище робы белоснежной —
Творение плетей и колеса;
И чистые светились небеса
В ответном взоре, стойкости великой
Исполненном и раскаленной пикой,
Губящей плоть, не тронутом ничуть…
Хранил Георгий веру в святость Рая,
Христа смиренно повторяя путь:
Молясь страдал, молился умирая —
И оттого полнилась болью грудь,
И состраданье проливалось морем
Из гордых глаз сановников Царя…
Жестокий император ныне зря
Опоры нерушимой в них искал —
Напрасно жаждал в их лице оплота:
«Христос велик!» — в народе крикнул кто-то.
«Бессмертен», — Анатолий отвечал.
Протелеон же, верный друг того,
Добавил, полный пламенного жара:
«Пускай меня твоя настигнет кара:
Я, Царь, вовеки не предам Его!»
Георгий слышал храбрые слова,
И лик румянцем тронулся едва;
Глаза еще ярчее запылали,
А кудри Божьим светом воссияли —
Огнем его святого естества.
Ладони христианин над толпою
Простер, благословляя грешный мир,
И под Христом ведомою рукою
Поблек, померк языческий кумир,
И раздались благоговенья стоны:
Восславил ими Господа народ!
И вжались в постаменты Аполлоны,
Узрев молитвы праведный полет.
Захваченный единой светлой волей,
Волной Диоклов обернулся люд
К Георгию. Протелеон был тут
И горделиво-строгий Анатолий,
Инвиктиоры и сенатора,
Магистры, именитые трибуны,
Певцы — чьи Феба
[7] славившие струны
Погибли жертвой лютого костра,
Ему же возведенного во славу…
Здесь были все, кто был душою смел.
А прочие — слились с резьбою стелл
Иль разбежались, детям на забаву.
Лишь только Царь с Верховным Колдуном
Хранили верность прежнему пороку;
Но если первый покорился року,
Второй — едва ли. Мыслил об одном
Злодействе жрец языческого стада:
Мечтой его горела голова
Могуществом нечистым колдовства
Георгия низвергнуть в пламя ада…
Убить его!
И вот из рукава
Он пузырек магического яда
Достал проворно. Сделал знак Царю —
Тот оживился, поддержав идею,
Победно улыбнулся Чародею
И подошел безмолвно к алтарю.
На нем стояла золотая чаша,
Изделий прочих драгоценных краше —
В нее плеснув багрового вина,
Диокл привлек Георгия вниманье
И мигом кубок осушил до дна
Под тихое народное роптанье.
А после обратился к иноверцу,
Златую чару передав Жрецу:
«Претит Христос моей душе и сердцу;
Тебе ж, однако, роба не к лицу!
Но, коль ты ею заменяешь тогу
По доброй воле, — помолись же Богу
Ты своему… Прими, Георгий, чару!
И в честь Него испей, мой друг нектару!»
Тем временем его сподвижник — Жрец,
Проча дурной Георгию конец,
Сосуд наполнил жидкостью кровавой
И, гордый предстоящею расправой,
Так вероломно, как и всякий лжец,
Добавил в зелье дьявольского яда —
Сверкнул хрусталь, раздался тихий всплеск,
В глазах чуть зримый порождая блеск, —
Готова для отступника награда!
«Что, боязно? Ужели ты, что был
На поле брани воин несравненный,
В себе не сыщешь смелости и сил
Хлебнуть вина из чары драгоценной?
Иль Господа страшишься прогневить?
Он, верно, к вам и милостив не больно:
Коль выпьешь лишку где-то самовольно —
Так тотчас повелит казнить!»
На Колдуна взглянул Георгий прямо
Из-под взбагренных муками волос
И, миновав языческую яму,
К нему поднялся, искалечен, бос.
Победно Маг с Царем переглянулись,
В толпе, волнуясь, люди встрепенулись,
И вот жрецовы пальцы разомкнулись —
Смертельный груз уже в иных руках!
Вознес молитву мученик святую,
И ножку кубка обхватив витую,
К губам поднес у мира на глазах
Отраву, не страшась нимало гроба —
Дыханье люд мгновенно затаил;
Диокл святого взглядом пепелил —
Но тщетно: лишь изорванная роба
Чуть колыхалась — страстотерпец пил…
Не дрогнул мускул на спокойном лике,
Еще минута — кубок опустел.
Был Анатолий несказанно смел,
Воскликнул он: «Гляди же, Царь великий!
Не погубить и впрямь тебе Христа
В душе людской, в сердцах, его любящих!
Нет супротив орудий настоящих,
А этот яд не пытка — суета!
Гляди: живым остался верный Богу!
Молитвой вновь он смерти избежал!..»
Скользнула тень неслышно по порогу…
Секундный свист — оратор замолчал
И, пошатнувшись, вниз лицом упал.
В его спине, узорно взрезав тогу,
Стальной клинок чуть видимо дрожал.
Явились на подмогу к Диоклету
Георгиевы горе-палачи.
Сердца их были лживо-горячи,
Глаза сверкали, будто бы монеты…
Один из них, товарищей смелей,
Перед Царем оплошность искупая,
Метнул кинжал нарочно посильней,
Сам своего греха не понимая.
И что ж? Теперь, на мраморе, убит —
Заступник храбрый без вины лежит.
Вновь обретя языческую стражу,
Диокл воспрянул духом. Распрямясь,
Ругательств страшных он извергнул грязь,
Костра былого взбаламутил сажу.
Завидя гнева страшную волну,
Народ трусливый вновь Царя восславил,
А тот, кто Иисуса не оставил,
Был предан вмиг безвременному сну.
Вот палачи Георгия схватили
Однако страха наш не знал святой,
Хранимый верою бессмертной той,
Что исповедовал, и верный высшей силе.
Повсюду кровь — убит Протелеон.
Уж целый город, кажется, казнен.
Безумием охваченный жестоким,
Команды император сам давал:
Свистели копья, где-то пел кинжал,
Сливаясь с плотью танцем одиноким…
Огонь бесчинства люто полыхал
Перед лицом Царицы чернооким.
Сковали путы крылья белых рук,
Согнулись горделивые колени,
И по ланитам заскользили тени
Предчувствием грядущих страшных мук.
Дрожат уста, но тверд царицы взгляд.
А нежный голос — будто бы набат!
«Безбожники! Вы — истовы! Но верьте:
