Чернильным бархатом накрылся сонный мир,
Утих пожар багряного заката,
И, подменяя царственное злато
Украдкою, невидимый факир
Рассыпал звезды по бесценной ткани;
Средь них Астарта
[2] в шелковом тюрбане
На небосклоне место заняла,
Окинув взглядом гордого орла
Свой стройный лик в бездонном океане.
Но сумрак аспидный его соленых вод
Не послужил безропотным зерцалом:
Чуть показавшись, под могучим валом
В нем меркнет серебро ее красот!
Луна сердито прячется во мраке,
Укутавшись пологом темных чар,
И лишь, с небес стекая как нектар,
Рисует луч таинственные знаки —
Пылает в них огней грядущих жар,
И лентою мерцающей парчи
Он украшает дремлющие горы,
На облаках сплетается в узоры,
Рождая образ сказочный в ночи,
Касается змееподобных рек
И тленных храмов суетного мира,
Что, восславляя гордого кумира,
Безропотный воздвигнул человек.
Под темным куполом, сокрывшим небосклон,
Играя диким пламенем обряда,
Раскинулся несокрушимо Он —
Древнейший град. Резною колоннадой
Его дворец был пышный обнесен,
Кровавой бронзой статуи сияли —
Роскошных капищ мрачные цари,
И золотом горели алтари
Роскошные в языческом Гевале.
Той ночью жизнь неистовым огнем
На городских просторах воспылала:
Во злую честь свирепого Баала
Грешил народ и кровью, и вином;
Звенели крики — острые кинжалы,
Сверкнув, пронзили жертвенную плоть.
Жрецы, экстазом пламенным объяты,
Ладони простирали к небесам —
И Дьявол вторил хриплым голосам
Шальной толпы, кипящей от разврата.
Ритмично застучали барабаны;
Толпа утихла. Из-за алтаря,
Огнем звериных глаз во тьме горя
И словом заклиная талисманы,
На свет Колдун верховный выходил;
Он, облаченный в белую сутану,
Своим богам молитву возносил.
В руке Жреца искрился тонкий нож;
Едва ступая, следом шел ребенок —
Его глаза блуждали, как спросонок,
А тело бурно сотрясала дрожь.
Народ волною загудел, ликуя,
Единой бурей зашумел Гевал:
«Свети, Астарта! Славен будь, Ваал!»
[3] —
Сквозь тьму взывал он к идолам ночную.
Селевий царственный, что в пурпур облачен,
Поднялся, пышный покидая трон,
Завидя цену предстоящей дани,
И мановеньем горделивой длани
Поведал: на нее согласен он.
И полыхнуло, разгораясь, пламя —
Огонь костра, а барабанный бой
Вновь овладел распутною толпой.
Народ взревел, вздымая, словно знамя,
Свой дикий вопль. И в этот самый миг,
Когда взметнулось лезвие стальное,
Готовое уж в сердце молодое
Вонзиться, невесомый крик
Подобно ласточке вспорхнул над головами —
И разом воцарилась тишина.
И выпал нож из лапы Колдуна.
«Одумайтесь, бесчестья сыновья!
Жестокой смертью дышит ваша слава!»
Десницею знамение творя,
Из-за спины порочного царя
На божий свет ступила Елисава.
Царевне лик был нежный Богом дан,
И тонок был ее девичий стан,
Волнами кудри черные стекали,
А очи стойкой верою сияли —
Бездонный в них плескался океан.
Минуя глыбу царственного трона,
В летящем платье тонкого виссона,
Она к златому вышла алтарю
И молвила надменному царю:
«Отец! Что видит в идолах холодных
Тебе душою преданный народ?!
В них мертв священной доблести полет,
И нет ни тени мыслей благородных!
Как можешь сам металлу ты служить
И кровью дань безвинную платить
Богам разврата, дьявольского злата…
Ты верь, не мне —
Христу тебя судить!»
Заслышав Бога истинное имя,
Чуть полыхнул стемненный небосвод,
И в ужасе зашелестел народ —
Пронесся стон над толпами людскими!
Но царь, оправив алые шелка,
Захохотал греховно-бурным смехом —
И отдаваться грохотом, не эхом,
Ему ночные стали облака.
«О, дочь моя! Клянусь тебе Мелькартом,
[4]Рассердишь ты всеслышащих богов!
Где он, Христос? Моя не видит карта
Его земли Пилатов и Голгоф!
Восславь кумиров — грешные дела
Предать своих отцов благую веру.
Я этому не следую примеру:
Твоя молитва для меня — хула!»
Раздался грохот. Волею минуты,
Царя познавши богохульный глас,
Его порочный град Гевал погас
И зародилась дьявольская смута.
Лишаясь в страхе трезвого ума,
Подняли крик недавние герои,
И черной непроглядной пеленою
Накрыла все карающая тьма.
