Отморозки: Новый эталон - [64]

Правящие фамилии Европы уже отправили телеграммы с соболезнованиями семье покойного и народу Австро-Венгрии, а в Вене, которую покидают русские войска, назначен недельный траур.

«Новое время» от 20 ноября 1916 г.

О войне никто не хотел думать. В зале Политехнического музея в Москве самозабвенно пел свои «поэзы» изысканно-галантерейный Игорь Северянин. Вспотевшие от волнения курсистки яростно аплодировали ему, единогласно избрав его «королём поэзии»…

Тиана, как больно! Как больно, Тиана!

Вложить вам билеты в лиловый конверт

И звать на помпезный поэзоконцерт!

Тиана, мне грустно! Мне больно, Тиана!

– Браво! – задыхаясь, кричали курсистки. – Браво!..

А он стоял, гордый и надменный, в чёрном глухом сюртуке, с длинным лицом немецкого пастора, и милостиво кивал головой, даже не улыбаясь.

Несомненно, он талантлив: в его стихах много подлинного чувства, выдумки, темперамента, молодого напора и искренности. Но cидя на чердаке, где-то на Васильевском острове, на шестом этаже (ход у него, как и у меня, через хозяйку), в дешёвой комнате, довольно трудно казаться утончённым денди…

Александр Вертинский,

22 ноября 1916 г.

На станции, под прикрытием окутанного облаками пара бронепоезда, разгружались части дивизии. С платформ по аппарелям съезжали бронеавтомобили, с матом и руганью свозили орудия. Как ни старались начальники сохранять строгий порядок следования, все же эшелоны перепутались и теперь гаубицы стояли в окружении своих расчетов, а составы с артиллерийскими лошадьми еще плелись где-то в десятках верст. Злой и замотанный командир артбригады послал своих бойцов найти хоть каких-нибудь кляч, которые смогли бы, пусть поочередно, оттащить артиллерию в расположение главной базы, но все было тщетно. Последних лошадей в Тосно захватили авиаторы, которым требовалось перевезти свои разобранные и упакованные в ящики аппараты. И теперь полковник Канцеров[139] только что не на коленях умолял командира авиаотряда войскового старшину Ткачева[140] поделиться лошадьми, да куда там!..

Анненков, тихо дуревший от всего этого бедлама, мерно вышагивал по зданию вокзала, когда его внезапно окликнули:

– Генерал! Ну, с победою тебя!

Борис круто развернулся: перед ним стоял Распутин. За прошедшее весьма недолгое время Григорий Ефимович слегка осунулся, черты лица заострились, словно у покойника. Но глаза полыхали прежним бешеным огнем, с налетом эдакой чертовщинки.

– Здоров, Григорий Ефимович! – Борис с чувством пожал руку «старца». – Как дела, как обустроился?

– Лучше б спросил, как я до твоих преторьянцев добирался, – засмеялся тот.

– И как? – с живым интересом поинтересовался Анненков, радуясь возможности хоть на пару минут оторваться от сиюминутных проблем. – Надеюсь, мои орлы тебя вежливо довезли? Глеб должен был приказать…

– Да приказал, приказал, – широко улыбнулся Распутин, но в его веселье чувствовались грусть и усталость. – Твои ребятки на Гороховой целое побоище устроили: запасные батальоны Волынского и Преображенского полков чуть не начисто покрошили. Те, вишь ты, по мою душу пришли, должно на штыки поднять хотели, а там твоих – рота. Ну, слово за слово, те – за винтовки, твои – за автоматы. Те – пушку выкатывать, а твои – в атаку! Говорят, последних уцелевших в Неву побросали, для остужения характеру… – Он вздохнул, – Тока я, вишь како дело, дожидаться твоих не стал. Не можно было: ужо в двери прикладами колошматить стали.

– И как же ты?

– Ну, как… – пожал плечами Григорий Ефимович. – Глаза им отвел да горностаюшком малым и поскакал. Ноженьками, ноженьками. Все пятьдесят верст единым дыхом и пробежал…

– Что, все пятьдесят верст бежал? – недоверчиво поинтересовался Анненков.

– Дык, Борюшка, холодно стало, – передернул плечами тот. – Мороз шутить не любит, и хотя говорили древние латиняне, будто necessitas auctum intellectum[141], но я тебе так скажу, друг ты мой любезный: periculum premit mentem, et robur multiplicat![142] Несся, точно волк тайгой, когда охота за спиной. Бегу, понимашь, борода по ветру, точно хоругвь вьется, а ноги – словно с железу… Не поверишь, я потом прикинул. Вышло, что средняя скорость у меня чуть не семь верст в час оказалась…

– Да ты марафонец! А дальше?

– Ну, дык, как добег, твои приняли, обласкали. Александра ваша – храни, Господи, добрую душу! – в горячую ванну затолкала, а потом еще и в баню отправила. И велела, чтобы мадеры давали без счету и жалости, а для сугреву по потребности. Через сутки только в разум пришел…

– Значит, тебя точно судака мороженого оттаяли? – спросил Анненков, изо всех сил сдерживая смех, воочию представляя себе эту жутковатую картину, как по припорошенной легким снежком дороге, мерно раскачиваясь на бегу, несется высокая фигура с развевающейся длинной бородой. Ночью такое встретить – микроинфаркт, как минимум!

– Вот именно, – кивнул головой Распутин. – А следующим днем подорвались твои орлы в Царское – папашку с мамашкой и с детишками выручать. И там тоже бой был сурьезный. Но все уже здесь. И папашка, и мамашка, и девчонки ихнии. Ну, Ольга-то с Лешенькой, ясно дело, здесь изначалу сидели, ровно приклеенные. Голубке-то нашей ты велел, а Ляксею Глеб твой страховидлый приказал. Когда только известие про папашкино отречение пришло, так Викентий Иванович – дай ему Бог здоровья! – сразу велел их обоих под караул взять. Так и просидели, под караулом, а то очинно уж рвались папашку, с мамашкой и сестренок с-под аресту вызволять…