Открытые окна - [25]

Когда я думала о Лёнчике, радость переполняла меня. Даже моя вина перед мамой не могла заслонить эту радость.

А Косте совсем не радостно было. Наоборот, я таким мрачным его что-то и помню. Он говорит:

— Я что-то про Юрова вспомнил. Про Тощего.

Тощего-то, думаю, с чего было вспоминать? Хотя когда делаешь всё время одно и то же — обхватил пальцами сорняк, вытянул его из земли, кинул, обхватил — вытянул — кинул — то тебе что только не вспомнится. Да иной раз так остро, будто снова всё переживаешь.

Костя вздыхает:

— Знала бы ты, как я жалел, что стал заступаться за него.

— Ещё бы, — отвечаю. — Тебе же наподдали в тот раз, очки сломали…

А Костя:

— Я не про то. Я раньше думал: было бы за кого заступаться. Ладно — ещё кто-нибудь, тогда не страшно, если и побьют. А то ведь — наш Юров.

— Да, помню, — говорю, — как он за тобой ходил. «Если ты друг, ты должен, должен…» Без конца.

Костя поморщился.

— Ну да. А теперь я представил, каково ему было — против всех. Он, может, потому таким и стал.

— Почему — потому? — не понимаю я.

А Костя:

— Я подумал… У него, может, раньше друзей не было, ни разу. С детского сада. Вот он и решил надружиться со мной за всё это время. И чтобы за него заступались, заступались…

Что, думаю, Косте уже нравится Юров? В городе не нравился, а теперь он готов с ним дружить? Да лучше бы он с Лёней подружился! Он же мечтал встретиться с ним! Какая разница, как его зовут на самом деле? В любом случае — вечером он здесь появится. Во дворе напротив — у них же тренировка…

Только бы не уехали мы отсюда слишком рано…

Я говорю:

— Тебе всегда чего-то не хватает. Теперь к Юрову, в город хочешь! А Ленчик тебя вчера звал тренироваться — ты не пошёл…

А Костя:

— Я и говорю — влюбилась ты в этого Лёнчика!

Любовь

Вот и поговори с нердом. Или с нёрдом.

Тем более, Анна Ивановна вышла в огород.

Она мельком глянула на нас, сказала каким-то своим мыслям «угу» — и принялась полоть соседнюю грядку.

Дело у неё двигалось быстро. Гораздо быстрее, чем у нас. Ей не надо было смотреть, что дёргаешь. Пальцы находили сорную траву сами, без помощи глаз. Точно её руки живут сами по себе.

Тут я подумала, что руки у неё, как ни посмотришь, всегда грязные. Вымоет их иногда — например, чтобы на стол накрыть — а после обеда бегом снова пачкать в земле.

Наверно, так будет, пока на землю не ляжет снег. Снег белый, руки он него не грязные…

Я спросила:

— Анна Ивановна, а что вы станете делать зимой?

Думала, она ответит:

— Зимой я читаю книжки. Вышиваю салфетки. Выпиливаю лобзиком.

Но она сказала:

— Это ты угадала. Скучно зимой в деревне.

И стала жаловаться на своих внуков, что они ни разу не приезжали на зимние каникулы. А ведь какие горки у них здесь, и какой чистый снег…

А после сказала, что их и летом к себе не дозовёшься. Вот мы, спасибо, приехали.

Так и сказала — спасибо.

Когда мы сели обедать, залаяла Пальма. Анна Ивановна выскочила во двор, а после вернулась и говорит:

— Ленка, выйди давай. Только смотри — недолго. Я мамке обещала, что не пущу к Лёнчику, если придёт он…

Лёнчик топтался у забора. Я подошла — он достал из кармана что-то белое, смятое. Ворох искусственных блестящих кружев. И этот ворох в его руках распался надвое и оказался бантами, какие бывают у первоклассниц. Теми бантами, про которые его мама говорила, что их никто не купит. И их засидят мухи.

— Это — тебе на память, — сказал Лёнчик.

И больше он не знал, что говорить. И я не знала.

Мы постояли ещё, потом я спрашиваю:

— Ну я пойду? А то мне велели, чтоб недолго…

Он протянул руку и схватил меня за край футболки. И, запинаясь, стал говорить, что если бы он стал играть в тазоголовых под своим именем, то мы бы смогли сразу его найти.

— Нет, правда, — доказывает. — Вам любой в деревне сказал бы, где живёт Лёня Светиков.

Я плечами пожала. Это же здорово, когда можешь назваться, как захочешь! А он стоял и оправдывался.

— Я ведь однажды чуть не рассказал… Мало ли, ведь друзья. Думаю: возьму вот и скажу: давай уже, мол, настоящими именами друг друга называть!

— Вот и сказал бы! — отвечаю.

А Лёнчик:

— Я подумал: а вдруг он спросит, отчего я сперва Макаром-то назвался. Как объяснишь? А после ещё он говорит: «Ты, Макарон!» И меня тут обида взяла. Это отец, что ли, Макароном был?

Тут он вздыхает:

— Я не знал, кем записаться в игре, и у меня само получилось. Я первое время думал, как же странно — что отца теперь нет. Велосипед разобранный остался, мы вместе разбирали… Я его собрал, потом.

Тут я почувствовала боль.

Как будто — в руке.

Откуда?

Я опустила глаза. А это Лёнчик схватился за перекладину калитки. Сжал тонкую рейку со всей силы. Костяшки пальцев побелели. Это ему, выходит, больно? Или мне?

Я погладила его руку, и он ослабил хватку. Кисть руки стала мягче, и в ней по жилкам снова потекла кровь.

И сразу стало легче. Мне? Или ему?

Он благодарно глянул на меня и говорит:

— Это потом Петровы своего ребёнка назвали Макаром… Петровы — двоюродные мне. Мамка ходила, просила их, в память об отце. Они сперва хотели — Робертом…

И тут он, наконец-то, улыбнулся. Видно, представил себе этого Макара.

Я тоже представила мальчишку, которого мы видели зимой, когда ходили к маминой подруге, тёте Юле, с погремушкой и каким-то одеяльцем.