Открытие - [116]

Но ничего не придумывалось для спасения тонущего. А Василий уже ушел в трясину по грудь, и края распластанной телогрейки уползали на глубину, будто кто-то поддергивал их там.

— Адрес найдешь в моем чемодане... Отцу и матери напишешь, как было дело... А Таньше отдельное письмо... Передай, что хотел ей добыть фузею, чтобы ружье доброе сладить, да вот не дошел до Улачиного лабаза... Напиши, что люблю ее, умираю и люблю... Теперь и аргишем[8] не вытянуть!

Кажется, Василий всхлипнул, а может, просто отфыркнулся, но меня подбросила неожиданная взрывная сила: я вспомнил свою Лельку, представил себя на месте Василия и вдруг подумал, как ощутил бы сейчас катушку своей грудью.

«Катушка! Катушка миллиметровой лески! Это же коня можно вытащить из трясины! А Чирка запросто! Быстрей!»

— Сейчас, брат, я тебя, — крикнул я Василию взбудораженным голосом. — Не хватало, чтоб мы так просто... Не выйдет! Не дадим!.. Черта с два!..

Теперь я знал, что делать, и все мои жесты стали как бы сами по себе — скупы, точны, неотразимы. Я размотал напрочь катушку, привязал свободный конец к лиственнице и перетянул леску втрое. Ко второму концу приспособил ружье.

— Сейчас вытягивать буду тебя, Вась!

«Теперь точно попасть... подбросить ружье к Чирку... на расстояние вытянутой руки...» Я размахнулся и швырнул свой снаряд в сторону притихшего Василия.

— Недолет! — простонал утопающий.

Я и сам видел, что ружье шлепнулось далеко перед Василием — даже капли не долетели до Чирка. «Ничего, время еще есть, спокойней и отстраненней!»

Я подтащил ружье, взялся за скользкий ствол и швырнул посильнее.

— Перелет! — вырвался крик у Василия.

— Пристреляемся, — пробормотал я, — попадем, минутку терпения, Чирочек!

Ружье мое забилось грязью. Пришлось встряхнуть его, оттереть и тогда уж я прицелился как следует. И на этот раз метнул свой снаряд плавно, как спиннинговый настрой, как бы отрывая от себя часть, но продолжая руководить ружьем в полете.

И оно шлепнулось прямо перед бледным ликом Василия. Веер грязи хлестнул в глаза утопающего, но Чирок мгновенно перехватил и выдохнул:

— Тяни!

Но я сообразил, что надо сдернуть Василия с мертвой точки, а тут необходимо значительное усилие. И я быстро замотал свободные кольца лески вокруг двух рожек на лиственнице. Леска натянулась. Теперь по закону физики навалиться на ближнее колено рычага, и момент усилия преодолеет страшную инерцию трясины.

Так и случилось. Стоило мне поднажать, как леска поддалась, коснулась болота, и Василий закричал:

— Поехал!

Я и сам почувствовал, как чаруса с неохотой, но отпускает Чирка. А он уже стал командовать, чтобы я не переусердствовал, не рванул спасительную леску и не порвал ее. Его деловитости в такой обстановке можно было позавидовать. Василий успел захватить за ремень свое ружье, и оно стало ощутимым тормозом.

— Брось свое ружье! — заорал я благим матом.

— Такое ружье? — откричался Василий, выплевывая болотную грязь. — Тащи помаленьку!

— Чертов куркуль!

— Какой-такой куль?

— Куль дурости!

— Дурость веса не имеет, можно сказать.

— Твоя тяжелей свинца!

— Тащишь же...

— Утопить тебя мало с твоим лабазом!

— Мы еще найдем тот лабаз, Иваныч!

— Я тебе покажу лабаз, широколобка! Хочешь подвести буровую под монастырь?

— Навести на Улачин захорон!

— Самому будет захорон, чудак!

— А что... и найду... мне очень надо найти!

— Будешь сидеть на буровой как миленький!

— Если буду сидеть, миленьким не быть мне!

— Что? Что ты там мелешь? Уф...

За перепалкой мы незаметно сближались. Василий уже помогал мне толчками ног. Когда леска наполовину была скручена, он встал и побрел ко мне. Грязные потоки сползали с моего Чирка, падали дробинами в болото, и кладоискатель уже щерил зубы в улыбке.

— Не леска — канат у тебя, Иваныч!

— Давай сюда, Чирок, сухой взлобок! Костер разводить надо, можешь пневмонию схлопотать.

— Чай пить надо, — согласился Василий.

Без лишних разговоров мы принялись обдирать лиственницу, складывая шалашиком на сухом гребешке кусочки коры, клочки лишайника и сучки. Я поджег скудный наш выклад, а Василий походил по болоту, принес охапку сырых веток и уложил все на огонь. Дым пополз по болоту, цепляясь за редколесье, разгоняя гнус и застя краснеющее солнце. А Василий, не обращая внимания на едкий смог, набрал из чистой ямки воды в котелок и устроил его на костер. Я споро открывал банки, нарезал хлеб и косился на кровавый проблеск чарусы, отражавшей солнце. Василий же бросал долгие взгляды на островок, который, кажется, затягивал само солнце.

— Все, браток, сидеть тебе как миленькому в балке и не рыпаться, — повторил я.

— А я тебе говорю — никаким миленьким не быть мне тогда! — нажал на голосишко Василий.

— Чего ты прикапываешься к слову, Чирок, — возмутился я. — Не играй в отсталого туземца! Русский знаешь не хуже меня!

— С детства знаю, можно сказать, — согласился Василий и устремил вдаль щуристый взгляд. — Наша Таньша-то урожденная Соколова, русачка, золотистая головка и коноплюшки на носу. — Мой Чирок порылся за пазухой, достал пакетик в целлофановом мешочке и благоговейно извлек из паспортной книжечки фотокарточку. — Наша Таньша! Не раскисла фотка!