Отель «Гонолулу» - [16]

В той гостинице Уилнис прислуживал молодой японке — знаете, бывают такие худенькие, ходят в больших шляпах и кажутся декоративными растениями на высоком стебле. Японка смущенно, но вполне отчетливо, словно заученную фразу, сказала Уилнису: «Пожалуйста, вы можете занести в мой номер?» — и протянула маленький кошелек. После работы Уилнис выполнил поручение; дама встретила его в дверях. Он удивился было, какой смысл в таком поручении, но тут же догадался: японка была в неглиже — надела, вернее, накинула на себя халатик, спереди расстегнутый, пуговички разошлись в стороны… Да нет, не пуговицы, вместо пуговиц выглядывали ее соски, под легкой одеждой на молодой женщине ничего не было. «Как картинка на подушке», — пояснил Уилнис, имея в виду маленькие, но очень подробные эротические картинки «сюнга», офорты разнузданных фантазий подданных Империи Восходящего Солнца: яйцеликие любовницы неправдоподобно изгибаются, гладкие, голые тела — не преодолен исконный страх перед телесной растительностью, — порядочная женщина превращается в распутницу, смят узорчатый шелк, полная покорность и подчинение. Подражая гейшам, молодая японка пыталась соблазнить Уилниса, разыгрывая кротость и невинность.

— Пожалуйста, входить. — Она невольно поежилась. Неграмотная речь превращала ее в беспомощного ребенка.

Уилнис попятился, приседая на короткой ноге, и заковылял прочь — кулдык-кулдык.

Рассказывая обо всем этом Фишлоу — тот недоверчиво усмехался, — Уилнис еще не догадывался, что шок, нанесенный его пуританской душе, навеки впечатал в его память каждую мелочь: пуговицы, которые оказались вовсе не пуговицами, кривоватые ноги, бледный свод паха, красные сандалии на высокой подошве, черный маникюр и черная помада в тон. Снова и снова он уточнял детали, отвечая на вопросы друга: да, полулюкс, да, она была одна. Он думал, что Фишлоу разделяет его возмущение.

На следующий день Фишлоу разыскал молодую японку и кинулся к ней, спеша услужить. Она отметила его хромоту, неровную походку, то, как он устремился к ней, расталкивая всех на своем пути.

Женщина попросила чаю. Фишлоу торжественно доставил чай на ее столик. Она вручила ему тот самый кошелек, о котором рассказывал Уилнис, и повторила знакомую формулу: «Пожалуйста, вы можете занести в мой номер?»

Фишлоу попытался поклониться на японский манер, неуклюже согнулся, чуть не упал, замахал руками, удерживая равновесие. В четыре он отпросился с работы и на служебном лифте поднялся на ее этаж. Женщина открыла дверь. Все было, как описывал Уилнис, словно сбылось данное неизвестно кем обещание: свободный веселенький халатик, под ним шелковая нагота, все волоски удалены, гладкая, без изъяна кожа, птичьи коготки на ногах, обутых в высокие красные сандалии. Японка пригласила его войти.

— Вы сесть тут? — осторожно спросила она, опускаясь на диван и похлопывая по нему.

Фишлоу подчинился и тут же, не ожидая приглашения — прелюдию ему заменил рассказ Уилниса, — обнял ее и поцеловал. Женщина приникла к нему, ощупывая гостя сквозь одежду, еще не очень уверенно, будто сжимала в руках плод, желая убедиться в его зрелости. Эти легкие, без нажима, пробные прикосновения сразу же возбудили его.

Внезапно японка поднялась, отошла к окну, повернулась спиной, словно всматриваясь сквозь жалюзи в даль. Слышала ли она, как Фишлоу выдвинул, а потом закрыл ящик тумбочки?

С Гидеоновской Библией под мышкой Фишлоу, приседая и раскачиваясь, подошел к женщине сзади, задрал халатик, раздвинул ей ноги, и она наклонилась вперед, подставляясь. Тогда Фишлоу бросил Библию на пол, наступил на нее для упора короткой ногой и, обретя таким образом устойчивость, вошел в молодую женщину, рывком приподняв ее. Она содрогнулась, словно ее вздернули на дыбу.

— Нет! Нет! — закричала она, и Фишлоу замер в испуге, страшась, что этот вопль услышат даже сквозь закрытое окно, но японка тут же шепотом попросила его не останавливаться. До самого конца она стояла к нему спиной, не произносила ни слова и якобы не заметила, как он прыгает на одной ноге, приводя в порядок штаны, прежде чем похромать прочь из комнаты — кулдык-кулдык.

Фишлоу потерял голову и вопреки неписаным гостиничным правилам явился на второе свидание. Он ничего не мог с собой поделать. Во время любовной игры Фишлоу не видел лица женщины, японка всегда отворачивалась, пряталась — то было первой особенностью их встреч, а второй, поскольку слияние всегда происходило стоя, стала гостиничная Библия. И еще это «Нет! Нет!», и она заводила назад руки, царапала его, как кошка. Словно воскресные любовники, лунатически бродящие по музею перед тем, как снова отправиться в постель, эти двое тоже сходили в кино и в суси-бар. Так почему-то было нужно, хотя вроде бы и бессмысленно, ведь японка почти не говорила по-английски — за нее говорило ее тело. А тело говорило: из скромности я должна притворяться, будто вершится насилие, но не поддавайся на мои уловки, присмотрись, и увидишь восторг, увидишь экстаз.

— Экстаз? — переспросил Уилнис, и у него сделалось такое несчастное лицо, что Фишлоу оборвал рассказ.

Они делали свою работу, прислуживали в ресторане. В Фишлоу разгоралось упорное, на грани безумия, пламя. Он не мог словами описать, что с ним творилось — то была одержимость. Вслух он мог бы произнести только нечто несообразное: «Теперь я понимаю каннибалов». Что это значило? Миновало шесть дней со дня их первой встречи, и женщина уехала. «Золотая неделя» кончилась.